– Hе стоило тебе этого говорить, конечно,однако коли так вышло… Ну, словом, этот, дикий твой, не проснулся. Как уснул,так и…

– Нет, нет, – прошелестелаАлена. – Он выпил много этого зелья, куда больше, чем я! Он еще проснется!

Катюшка покачала головой, с жалостью глядя нанее.

– Ох, нет, нет… царство ему небесное,бедняге! Уже часа через два после того, как вынесли вас обоих из клетки,заметили, что он не дышит. Хорошо умер, тихо, упокой господи его душу!

Алена неподвижно смотрела на Катюшку, новидела не ее. Перед ней в зыбком мареве плыло-качалось лицо со страдающимисветлыми глазами, дрожали в непривычной улыбке губы, заскорузлая рука неуклюжегладила ее волосы… и звенел в ушах собственный слабый, затухающий голосок: «Каку котика-кота колыбелька золота…»

Заснул и не проснулся. Может быть, это и клучшему. В кои-то веки Мишка уснул счастливым сном. Пусть же с миром он спит!

Рука ее взлетела, чтобы сотворить крестноезнамение, – и упала. Ох, боже мой! Если правда то, что сказала напоследокУльяна, значит…

Катюшка сочувственно покивала, увидев слезы наглазах подруги и снова без труда прочитав ее мысли:

– Вот, вот. Выходит, что все к лучшему.Ну сама посуди: ежели это правда, каково графу Дмитрию Никитичу пережить, чтовнук его – не зверь, не человек, а чудище не знай какое?! Это же не радость –горе горькое, беда лютая! А теперь, конечно, похоронят его по чину, вБогдановском имении на Нижегородчине, так что, хоть по смерти, обретет он честьрода своего.

– Погоди, – затрясла головой Алена,которой на миг показалось, что подружка начала заговариваться. – Да неслова не молвила Ульянища, будто Мишка – внук какого-то графа. Она говорила,что он мне брат! А ведь я…

Глаза Катюшки вдруг сделались огромными –больше и не бывает!

– Да ты что же, мать моя? – шепнула онастрашным шепотом. – Ты что же, и не знаешь ничего?! Не знаешь, что…

Звук открываемой двери прервал ее.

– Погоди, Маланья, не до тебя! – сдосадой замахала руками Катюшка – и слова замерли на ее устах.

Это была не Маланья. В комнату быстро вошелвысокий статный человек лет шестидесяти с волосами такой величавой,серебристо-белой седины, что они казались напудренными. У него были необычайнояркие голубые глаза, которые оживляли и молодили строгое, тонких очертанийлицо, казавшееся почти суровым от темных теней, ибо одет он был в черное.Человек этот, очевидно, привык сдерживать чувства, так напряжен был его твердыйрот, однако слегка вздрагивающая щека и странно, влажно блестящие глазавыдавали его волнение.

Он замер, неотрывно глядя на Алену, а потомвдруг протянул к ней задрожавшие руки, слабо воскликнув:

– Иринушка! Аленушка! Ты ли это, дитядорогое?

– Я… я вас не знаю, сударь… – почтив ужасе пробормотала Алена, одной рукой приглаживая растрепанные волосы, адругой натягивая на полуобнаженную грудь одеяло.

Она смущенно отвела глаза от пристальноговзора незнакомца и только сейчас заметила то, на что не удосужилась обратитьвнимания прежде, ошарашенная появлением Катюшки и самозабвенно увлеченнаяразговором с ней.

Это был вовсе не знакомый ей дом Аржанова сего богатым, но строгим убранством. Покои, в которых она оказалась, нельзя былоназвать иначе, как роскошными! Расписные потолки, белая с золотом лепнина,картины по стенам, балдахин над широчайшей, мягчайшей постелью, в которой средикружев, бархата и шелка возлежала Алена… Это был дворец, едва ли не болеероскошный, чем дворец Меншикова!

– Не пугайся, Аленушка, – ласковосказал незнакомец, от которого не укрылись овладевшие ею ужас изамешательство. – Ты у меня… у себя дома.

Алена недоверчиво покачала головой, пытаясьзаслониться от его пристального взгляда, в котором сквозила такая щемящая,душераздирающая нежность, что заныло сердце. Чудилось, будто она жестокообманула кого-то и теперь ее терзает совесть.

– Нет, нет, сударь… вы ошибаетесь, –залепетала она, бросая отчаянный взгляд на Катюшку, скромно стоявшую всторонке. Странно: у нее точно так же блестели глаза, как у незнакомца. И Аленас изумлением поняла, что настало редкое мгновение, когда Катюшка позабыла осебе и всецело озабочена судьбою подруги.

– Алена, – сказала она дрогнувшимголосом, – ты послушай, что скажу. Это – граф Дмитрий Никитич Богданов.Двадцать лет назад была у него дочь, Ирина. И вот однажды сбежала она из дому,да не одна, а с молодым конюхом, который по сердцу ей пришелся.

– Не зря говорено: держи деньги втемноте, а девку в тесноте, – виновато развел руками граф. – А я,вишь, много воли ей давал. После смерти жены она у меня на всем свете однаосталась – перечить ей силы не было. Однако уперся: замуж только за ровнюпойдешь! Вот и…

– След Ирины затерялся бог вестьгде, – продолжила Катюшка. – Но ты, Алена, ты – две капли она! Первойэто заметила Маланья, кормилица молодой графини, а когда мне показали портрет,с Ирины Дмитриевны писанный, я так и обмерла: ну вылитая ты, разве что глазаголубые!

– У меня нет сомнений, что ты внучкамоя, – сказал Богданов уже спокойнее, однако улыбка его не утратилаласковости. – Скажи, что ты знаешь о матери?

– Ириною звали ее, это правда. И… онадавно умерла.

Алена с трудом выговорила эти слова, боясьбольно ударить доброго, исстрадавшегося человека, однако он только вздохнул:

– Сердцем я это давно чуял, да и КатеринаИвановна сказала…

– Ну да, я все рассказала, что про тебязнала, – вмешалась Катюшка, – и что матушка твоя погибла, и пробратца меньшого, и про отца, который травы брал.

– Он мне не отец, – перебилаАлена. – Отца своего я не ведала. А Надея Светешников просто…

– То есть почему это – не отец? –возмущенно спросил граф. – Ведь с этим самым Надеей и сбежала Ирина издому! Как так – не отец?!