— Есть — воспаление легких. Давай-ка, заходи, я ужепочинил.

Я уставился на него в недоумении. Дон Федерико пристальносмотрел на меня все с той же улыбкой. Молча приняв его предложение, я прошелвслед за ним в его лавку чудес. Как только мы очутились внутри, он протянул мнемаленький сверток в оберточной бумаге.

— Иди уже, а то этот болван, который следит за книжнойлавкой, глаз с нас не спускал.

Я украдкой заглянул в сверток. Там была какая-то книжечка вкожаном переплете. Молитвенник. Тот самый молитвенник, что держал в рукахФермин, когда я в последний раз его видел. Дон Федерико, подталкивая меня квыходу, многозначительно кивнул, сделав мне знак молчать. Оказавшись на улице,он вновь приветливо заулыбался, как и мгновение до этого, и нарочито громкосказал:

— И помни: когда будешь заводить, не заводи до упора,не то пружина опять соскочит, понял?

— Не волнуйтесь, дон Федерико, большое спасибо.

Подходя к дому, я почувствовал, как от волнения в животе уменя что-то сжалось, и это ощущение становилось все сильнее с каждым шагом, помере того как я приближался к агенту в штатском. Поравнявшись с ним, я в знакприветствия махнул ему рукой, в которой держал сверток дона Федерико. Агентвзглянул на него с вялым любопытством. Я зашел в лавку. Отец по-прежнему стоялза прилавком, как будто с тех пор, как я ушел, так и не двинулся с места. Оногорченно посмотрел на меня:

— Послушай, Даниель, то, о чем мы говорили…

— Не волнуйся, папа, ты был прав.

— Да ты весь дрожишь…

Я слабо кивнул, и он бросился за термосом. Воспользовавшисьмоментом, я закрылся в маленькой уборной в подсобке, чтобы осмотретьмолитвенник. Из него выскользнула записка от Фермина и закружилась в воздухе,как бабочка. Я подхватил ее на лету. Послание было составлено на полупрозрачномлистке папиросной бумаги и таким мелким почерком, что мне пришлось поднять егок свету, чтобы разобрать написанное:

Даниель, друг мой, не верьте ни одному слову из того, чтопишут в газетах по поводу убийства Нурии Монфорт. Все это чистая ложь, какобычно. Со мной все в порядке, я здоров и нахожусь в надежном месте. Непытайтесь найти меня или передать мне весточку. Это послание уничтожьте сразу,как прочтете. Глотать его не стоит, достаточно сжечь или порвать на клочки. Ясвяжусь с вами, воспользовавшись как собственной изобретательностью, так иуслугами сочувствующих нам третьих лиц. Прошу Вас передать содержание этойзаписки моей возлюбленной, иносказательно и со всей осторожностью. Сами ничегоне предпринимайте. Ваш друг, третий в команде, Ф. Р. де Т.

Я начал было перечитывать записку, но тут кто-то постучал вдверь уборной.

— Можно? — спросил незнакомый голос.

У меня едва не выскочило сердце. Не зная, что ещепредпринять, я скатал записку в шарик и сунул его в рот. Дернув за цепочку, подшум сливающейся воды я быстро проглотил комок. У него был привкус воска иледенцов «Сугус». Открыв дверь, я натолкнулся на змеиную улыбку агента полиции,которого несколькими мгновениями ранее видел на посту у дверей книжной лавки.

— Вы уж меня простите. Не пойму, может, это из-за того,что весь день слушаю шум дождя, но я едва не обмочился, если не сказать хуже…

— Только этого не хватало, — пробормотал я,пропуская его. — Уборная в вашем распоряжении.

— Благодарствую.

Агент, который в свете электрической лампочки показался мнепохожим на хорька, оглядел меня с головы до ног. Взгляд, скользнув по трубеканализации, вопрошающе замер, наткнувшись на молитвенник у меня в руках.

— Я, видите ли, если чего-нибудь не почитаю, никак немогу управиться.

— Со мной то же самое. А потом еще будут говорить, чтоиспанцы перестали читать! Не одолжите?

— Вот здесь, на бачке, последний лауреат Премиикритики,[98] — оборвал я его на полуслове. —Проверенное средство.

Я вышел, стараясь сохранить достоинство, и присоединился котцу, который уже приготовил мне чашку кофе с молоком.

— А этому что было нужно? — спросил я.

— Он уверил меня, что вот-вот наложит в штаны. Что мнеоставалось делать?

— Не пускать — сразу бы согрелся.

Отец нахмурился.

— Если ты не против, я пойду наверх.

— Разумеется. И переоденься в сухое, а не то подхватишьвоспаление легких.

В нашей квартире было холодно и тихо. Я вошел в свою комнатуи осторожно выглянул в окно. Второй агент все еще был внизу, у дверей церквиСвятой Анны. Скинув промокшую одежду, я нырнул в теплую пижаму и халат,принадлежавший когда-то моему деду. Вытянувшись на кровати и даже непотрудившись зажечь лампу, я погрузился в сумерки, слушая звуки дождя,барабанившего по стеклам. Я закрыл глаза и попытался собрать воедино образ изапах Беа и свои ощущения от нее. Накануне ночью я не спал ни минуты, и вскореусталость без труда поборола меня. Во сне я видел, как смерть, закутанная воблако тумана, верхом мчалась по небу над Барселоной, а ее призрачный шлейфнависал над башнями и крышами, и с него на черных нитях ниспадали маленькиебелые гробы, осыпанные черными цветами, на лепестках которых кровью проступалоимя Нурии Монфорт.

Я проснулся, едва серый рассвет забрезжил за запотевшимиокнами. Тепло одевшись и натянув высокие ботинки, я украдкой пробрался вкоридор, чуть ли не на ощупь пересек квартиру и выскользнул за дверь. Вдали, наЛас-Рамблас, уже светились витрины газетных киосков. Подойдя к тому, что стоялна углу улицы Тальерс, я купил утреннюю газету, пахнувшую свежей типографскойкраской. Быстро пролистал несколько страниц, пока не натолкнулся на разделнекрологов. Имя Нурии Монфорт уже покоилось здесь, словно погребенное подотпечатанным крестом, и я вдруг почувствовал, как буквы запрыгали у меня передглазами. Сунув сложенную пополам газету под мышку, я быстро пошел прочь.Похороны были назначены на четыре часа дня, на кладбище Монтжуик. Сделавбольшой крюк, я вернулся домой. Отец все еще спал, и я поднялся к себе. Сев записьменный стол, я достал из футляра «майнстерштюковскую» ручку, взял чистыйлист бумаги и уже приготовился было отдаться во власть пера, но — в моей рукеему не о чем было возвестить. Тщетно пытался я собрать воедино слова, которыемог посвятить Нурии Монфорт. Помимо собственного бессилия написать илипочувствовать что-либо, я ощущал необъяснимый ужас от сознания того, что еебольше нет, что она умерла, как цветок, вырванный с корнем. Я знал, чтооднажды, спустя месяцы или годы, она вернется ко мне, знал, что всегда будувспоминать о ней как о чем-то незнакомом, странном, как это бывает с образами,которые тебе не принадлежат, хранить и не знать, достоин ли я этихвоспоминаний. Ты уходишь во тьму, подумал я. Уходишь так же, как жила.