В комнате соплячки царит чудовищное запустение, настоящееболото, в котором и призван жить лягушонок. Ничего удивительного. Стол, диван иподлокотники кресла заставлены грязной заплесневевшей посудой, едва ли не в нейваляются трусы, носки, рваные банданы, выдавленные тюбики из-под зубной пасты,выпотрошенные пачки из-под прокладок. Вещи посолиднее сброшены прямо на пол,мне с трудом удается протиснуться между грудами джинсов, блузок, свитеров ифутболок; ни одной юбки, очевидно, юбки соплячка не признает.

– Располагайся, Дэн, – говорит соплячка.

– Ничего, я постою.

– Да ладно тебе. Сейчас приберем местечко.

– А блохи на меня не попрыгают? – осторожноинтересуюсь я.

– Ха-ха! Ты смешной, Дэн!

– Когда ты вернешь мне паспорт?

– Я верну, верну… Только позже. Ты ведь еще не побылмоим дружком… по-настоящему.

Неизвестно, какой именно смысл в выражение «побыть дружкомпо-настоящему» вкладывает соплячка. Скорее всего – «отсосать бесплатно» или«перепихнуться», желательно на глазах у Анны Брейнсдофер-Пайпер, желательно –поблизости от губ Анны Брейнсдофер-Пайпер. И желательно взять губы Аннытепленькими, сонными; и желательно – застать их врасплох, когда они лишенызащитного слоя темно-вишневой помады. Я очень надеюсь, что до этого дело недойдет.

Соплячка врубает музыкальный центр на полную мощность.Земфира, кто же еще!..

– Тебе нравится Земфира? – спрашивает она.

– Ну… Если честно, я мог бы обойтись и без Земфиры.

– А я – нет.

– А я – мог бы.

– А я – нет! Обожаю Земфиру. Обожаю все русское!

– И русский мат.

– Русский мат – особенно.

Соплячка тут же разражается пятиминутной тирадой, сплошьсостоящей из матерных выражений. Они идут потоком, и поток этот так плотен, чтои иголку не всунешь. Герпесные губы соплячки кажутся созданными для подобнойгрязи, так же, как губы Анны Брейнсдофер-Пайпер кажутся созданными для темно-вишневойпомады. Матерный слой покрывает рот соплячки без всяких комков, и его тожеможно считать своеобразной защитой. И я готов рукоплескать ему.

– Ну как? Здорово получилось? – она с трудомпереводит дух.

– Потрясающе.

– Вот и меня впирает. О-о, как меня впирает!.. Расскажимне о себе, Дэн.

– Сначала ты расскажи.

Лягушонок с размаху плюхается на джинсово-футболочную кучу,попутно вынимая из-под тощего зада ботинок. Лягушонок яростно скребет темя иприщуривает глаза. Рассказ о Лягушонке не занял бы и абзаца, и строки впутеводителе по достопримечательностям пятнадцатилетних. Лягушонок и сама знаетэто и потому – хитрит. Рассказ Лягушонка веревочкой вьется вокруг АнныБрейнсдофер-Пайпер: веревочкой, петелькой, она вот-вот захлестнется налебединой шее сочинительницы crimi.

Лягушонок ненавидит свою мать, эту … суку, эту … …….тожемне, еще одна великая писака………………..корнит из себя добренькую, корчит из себяидеальную мамашу, в нашей……….семейке должна быть та степень свободы и тастепень доверия, которая позволит каждому быть счастливым или хотя бы надеятьсяна счастье, каждому, включая кота. Счастье……….кота тоже ее заботит, это океповесицца можно, повесицца-а-а-а-а… … … о своих немце и швейцарце она никогдане вспоминает, никогда, вот бы вырыть их из могилы и спросить – были ли онисчастливы с ней, прежде чем подохнуть … … ненавижу ее, ее… … …глаза, ее …волосы, ее … … английский, она ведь пишет на английском… … … сука, она пишет наанглийском, а может писать еще и на немецком, шведский дается ей хуже, но всеравно – все лижут ей жопу, так и норовят пробраться языком в самую дырку, и ейнравится, когда ей лижут жопу, это ее вдохновляет … … … когда она в центревнимания счастлива, ей нужно, чтобы все ее любили, все, и чтобы все обращалиськ ней, когда им зашибись или когда херово, и она бы всех утешала или за всехрадовалась …, а я никогда не буду лизать ей ее вонючую жопу, как все остальныежополизы и как мой мудак папаша, никогда, никогда, так-то! недождется!……….пошла она………….. ……………………….. !!!!!!!!!!

Ненависть Лягушонка, зеленая, в пупырышках ненависть вовсене так изощренна, не так разветвлена и не так впечатляюща, как ненависть Лорыили ненависть Билли, но я делаю скидку на возраст. Каждому возрасту – свояненависть.

– Замечательно, – говорю я соплячке.

– Правда? – она смотрит на меня с недоверием.

– Правда. Только я просил рассказать не о твоей матери.А о тебе. Вот так. А то получается, что твоя мать – центровая. Она центровая, аты – никто.

Мое замечание застает соплячку врасплох, она морщит нос, онакусает губы, она готова разрыдаться.

– Никто? – переспрашивает она плаксивым голосом.

– Никто, – подтверждаю я.

– Я могу отсосать, – переходит Лягушонок нашепот. – Бесплатно.

– Не канает.

– Могу… могу позволить тебе… трахнуть меня взад, – выкладывает Лягушонок свой последний козырь.

– Не-а. Если мне когда-нибудь и понадобится чей-то зад,наверняка это будет не твой зад.

– Ты сам мудак! – не выдерживает соплячка.

– Верни мне паспорт.

– Даже если я верну тебе паспорт… Я все равно уже знаю,кто ты такой и как тебя зовут. Ты русский-русский-русский! А русских здесь неочень любят и всегда с радостью насрут им на голову. Никто не упустит случаянасрать, поверь. Ты попался, Дэн! Хи-хи-хи!..

– Ну тогда можешь оставить паспорт себе.

Сказав это, я принимаюсь насвистывать незатейливую мелодию:одну из тех незатейливых мелодий, которые практикует Jane В. Это идет вразрез смузыкальными вкусами и предпочтениями соплячки, это так же далеко от гребанойЗемфиры, как далеки герпесные губы соплячки от роскошно-печального рта АнныБрейнсдофер-Пайпер. И соплячка не выдерживает.

– Ладно, Дэн. Давай не будем ссориться, а? Ты мнеочень, очень нравишься.

– Ты вернешь паспорт?

– Конечно. Я верну, верну. Зачем мне твой паспорт? Неволнуйся. Побудь со мной еще немножко, и я верну его.

– Хорошо, – я сдаюсь. – А как зовут кота?

– Какого кота? – удивляется соплячка.

– Того самого, о счастье которого так печется твоямамахен. Вашего кота.

– А-а…Муки, – она делает ударение на первомслоге. – Его зовут Муки. Муки-Муки-Муки! Зачем тебе кот?

– Хочу посмотреть на счастливого кота. В жизни не виделсчастливых котов.

– А чтобы я рассказывала о себе? Ты больше не хочешь?..Ване апон э тайм[54] мне приснилось небо Лондона. В нем приснилсядолгий поцелуй…