без руки помогал ей, сидел рядом с ней, но оставшаяся ему единственная рука делала его малопригодным. В поле плаща он носил дрова, иногда ходил на рынок, но во многих работах увечье ему очень мешало. Она суетилась и на её лице выступали румянцы, потом появлялся сухой кашель, потом слабость, и когда кропотливый день подходил к концу, её жгла горячка, силы покидали.

Но дух многое может даже в болезни, а его мощь часто самое слабое тело делает крепким, часто саму боль останавливает или откладывает. Мария не хотела, чтобы по ней поняли, что страдала, что сдавала, и удавалось ей это чудесно; только когда она переходила за границу человеческой силы, заплаканная, в отчаянии падала ночью на кровать, с каждым днём чувствуя себя хуже.

Иногда приходил Сахаров, смотрел и удивлялся им.

При его усиленном старании всё-таки нашли какую-то служанку, которая согласилась за хорошую оплату поселиться у «нехристей». Таким образом, Мария вернула немного свободы, но – увы! – слишком поздно. Её здоровье было уже последним блеском гаснущей лампы. С каждым днём она становилась более слабой, сжигающая горячка увеличивалась, росла, мучил страшный кашель, изо рта шла кровь… и однажды вечером, целуя руку Юлиуша, на шею которого она с плачем закинула руку… она скончалась.

Когда это случилось, в доме никого не было; Юлиуш сам отнёс мёртвое тело на кровать, закрыл ей глаза, сложил руки и оставил последний поцелуй на бледном лице, а потом встал на колени и молился духом у останков бедного создания.

Так его в темноте застал Сахаров… он легко догадался о событии, которое было даже слишком предсказуемо, а увидев Юлиуша таким внешне спокойным, таким трезвым в боли, поражался силе его души.

Невольно тронутый жалостью, он почти всю ночь просидел рядом с ним, удивляясь силе, с какой он боролся с собой; его лицо выдавало отчаяние, которое разрывало нутро, но сквозь уста не прошло ни одного безумного слова.

Поручив принятой женщине заниматься похоронами, Сахаров хотел увести его с собой, чтобы смягчить ему боль; Юлиуш решительно отказывался.

– Мне не подобает отойти от её останков, – сказал он доктору, – она пожертвовала ради меня жизнью, я обязан почтить это мёртвое тело, сердце которого билось для меня. Хочу на неё смотреть, чтобы её образ укоренился в моей памяти, чтобы я запомнил эту горькую минуту расставания, которая делает меня сиротой.

Утром уже всё местечко знало о смерти Марии, а первым прибыл к Юлиушу Блюм. Он был наряжен как на самый большой праздник.

– Я вас поздравляю, – воскликнул он, обнимая Юлиуша, – пани выздоровела и теперь с того света будет нас навещать… познакомятся там с моей женой… Умереть – это пустяки, дорогой пане… преувеличение, старое преувеличение… люди не знают, что это переход к новой жизни.

На этот раз его безумие выглядело очень разумно. Юлиуша даже не поразило. Блюм был более весёлый, чем когда-либо.

На похороны явился даже тот изгнанник-отшельник, который жил один и нигде не показывался.

Без ксендза, потому что католического не было в ближайших нескольких сотнях вёрст, а православный за похоронами поляка идти не мог, отправили тело на грустные могилки, расположенные на лысом холме за местечком.

Там в уединённом уголке, в котором уже несколько деревянных крестов свидетельствовали, что кому-то Бог послал конец мучениям в этой пустыне, выкопали могилу и положили в неё бедное тело женщины, над которым Юлиуш преклонил колени и долго, долго молился. В этой молитве он пробежал всю её и свою жизнь, но ему стало легче и она вдохновила его сильным решением. Он встал, словно из этой могилы на него повеяла мысль умершей, наметившая ему дальнейшую дорогу.

Юлиуш, с улыбкой поклонившись жёлтой могиле, радостно побежал домой.

* * *

Смерть изгнанницы и особенно рассказ Сахарова о её последних минутах произвели в городке глубокое впечатление. Более простые и менее образованные люди доступны картинам настоящего и благородного страдания, которые обезоруживают их, удивляют, наконец пробуждают уважение.

Сахаров не мог найти слов для изображения силы духа, с какой она приняла смерть в добровольном изгнании, он – свою невосполнимую утрату и сиротство. Действительно, эта пара в его понимании была исключением в цивилизованном мире, как он его себе представлял, тем не менее свидетельствовала, что прогнивший запад имел в себе хоть здоровую частицу. По психологическим причинам Сахаров привязался к Юлиушу, ему было любопытно состояние его сердца и впечатления, какие на него произвело это событие.

Он находил его дома с книгой, часто спокойно и хладнокровно сидящего на могилках.

Сначала они разговаривали мало, слишком далеко стояли представлениями, чтобы могли понять друг друга, наконец, спустя несколько недель Сахаров, желая глубже заглянуть в его душу, вытянул его на более долгий разговор.

Они касались самых разных предметов, понимали друг друга, но оба видели, что их в целом разделяют миры. Сахаров был русским и врагом той цивилизации, которую Россия, запоздав принять, хотела бы перескочить. На целые века отставший народ думал, что может обойти то, чего не смог усвоить, а желая приобрести, хочет снова пойти в школу и начинать с алфавита. С тщеславием всех самоучек русский рассчитывал на естественные силы своего народа, когда Юлиуш над ним смеялся. Он хотел создать новый мир, чтобы не быть вынужденным стать подданным старого и должником, Юлиуш убеждался, что это напрасные мечты, доказывающие только незнание человеческой природы и законов формирования обществ. Из этих общих вопросов, которые всеми боками примыкали к польскому вопросу, часто задевали за него, но Юлиуш избегал много говорить на эту тему, что Сахарова немало раздражало. Хотя разнясь во многих вещах, они стали нужны друг другу, но, может быть, никогда бы не сблизились, если бы не особенный случай, который дал им третьего товарища.

Несколько месяцев спустя после смерти Марии однажды утром почтовая кибитка сбросила среди рынка старого, седого, но ещё крепкого господина, которого сдали на милость Божью, чтобы поискал себе жильё. Был это старанием каких-то приятелей помилованный на изгнание Еремей. Странная прихоть судьбы занесла его туда.

Старик, несмотря на своё хлопотное положение, потому что пора была неприятная, день дождливый и ветреный, казалось, был в самом лучшем настроении и улыбался, видя перед собой все закрывающиеся двери и расступающихся жителей, которые сразу узнали в нём ненавистного поляка.

Городничий с обычной для него грубостью предоставил ему для выбора ночевать в гробу, на гауптвахте или где ему нравится, не считая себя обязанным искать для него квартиру. Узелки лежали на мокрой земле, старик потирал руки, когда прибежал