– Уважаемый земляк, пан благодетель, с какого света вы к нам прибыли?

Старик посмотрел на него, узнал, вспомнил и почувствовал, что он безумец.

– Об этом потом, – сказал он, – вы не можете обеспечить мне где-нибудь приютик?

– Почему нет! – ответил Блюм. – Я пригласил бы к себе, только у меня иногда многочисленные сборища покойников; они бы покоя вам не давали. Но я уверен, что вас примет наш достойный пан Юлиуш… любовница, которого недавно переселилась на кладбище.

Еремей живо схватился за эту мысль, они вместе пошли и вместе там появились, потому что оба со всех отношениях друг другу подходили… Еремей был Божьим ссыльным для бедного Юлиуша, который держался собственными силами, но в этой поддержке очень нуждался. Старик был, как говорил в дороге, помолодевшим и окрепшим; состояние товарища, нуждающегося в моральной услуге и поддержке, его ещё побудило к действию; так что он стал вождём для этой души, которая боролась за разработку своей цели в жизни и средств для её достижения.

Этот человек своим умом, сердцем, характером был незаменимым сокровищем для страдающего; возраст, работа, опыт закалили его в железо. Он видел ясно, говорил открыто и никогда не играл за счёт человеческих слабостей, подчиняясь им ради собственного спокойствия.

Захаров, по привычке зайдя к Юлиушу, нашёл там Еремея; эта новая физиономия, другой плод обречённой цивилизации, сразу возбудил в нём чрезмерное удивление и глубокое уважение. Никто, кроме старого Еремея, не был так создан на апостола правды новой эпохи, словом и делом он поддерживал ясно понятые принципы, от которых его ничто отвести не могло. Еремей чувствовал себя слишком сильным, чтобы, подобно Юлиушу, избегать спора, рассуждений и деликатных вопросов, напротив, он избегал их, понимая, что задачей рассеянных было рассеивать правду, разглашать её и прививать.

Через неделю Захаров, у которого эти люди вызывали всё большее любопытство, пригласил их к себе на чай.

Разговор, который столько раз кружил над польским вопросом, над битвой польского и русского элемента, не смея их коснуться, наконец наткнулся на этот предмет. Сахаров первый силой толкнул его на эту дорогу. Он с удивлением заметил, что Еремей не оттолкнул вызов.

– Давайте поговорим об этом; конечно, вы человек рассудительный и образованный, так что мы легко сможем понять друг друга. Господь Бог не на что другое нас по вашим холодным степям не рассеял, только чтобы мы, кто как может, словом, делом, страданием, стоном занимались миссионерством.

– Это ваше убеждение? – спросил удивлённый Сахаров. – Как это? В обезлюдившем крае, после одержанной нами решительной победы, после стольких катастроф, после очевидного упадка вы мечтаете ещё об успехе вашего миссионерства?

– Я не мечтаю, уважаемый доктор, мы в нём уверены, – ответил Еремей, – борьба только начинается, такая, какой её Провидение хотело иметь; наша неосторожная молодёжь пошла с вами на кулаки, но это было вступление к делу, которое было причиной изгнания и более правильному исполнению нашей миссии. Что было героического, погибло на поле славы, то, что было жалким и малодушным, пошло на обучение голодом, унижением и бедностью за границу, а сеятелей и мужей будущего вы сами разослали по России для их обращения. Это напоминает столько раз цитируемую сказку о дьяволе, который посеянное человеком зерно вкопал копытом в землю, думая, что растопчет его… между тем он только ускорил его всход и рост.

Сахаров молчал, так был удивлён.

– Но мы вас топчим и давим! – сказал он.

– Нет, – спокойно ответил Еремей, – мы, как и вы, невольно являемся послушными инструментами Божьего закона, который правит миром; закон хочет иметь, чтобы правда восторжествовала… и то, что было и есть в нас правдой, восторжествует.

– Но какие же доказательства, что в вас была и есть правда?

– Читайте историю, учитесь, и узнаете, что народы, как ваш, при всей жизненной энергии, какую имеют, отталкивающие наследство опыта человечества, отделяющееся от её судьбы и желающие создать себе отдельную, никогда не будут на дороге прогресса, не войдут в общество, которое наследовало традиции, которое воспитывалось у материнской груди общей цивилизации. Польша, погибнет ли она, или будет жить, окажет на вас невероятное влияние и вынудит отбросить иллюзии и объединиться с цивилизованным миром. Вот наша миссия.

– Вопрос, – спокойно говорил дальше Еремей, – можно чётко сформулировать таким образом: Россия задавила Польшу, совершила преступление в отношении законов человечества, но его оправдывает себе политической необходимостью и, не в состоянии победить Польшу, пытается её уничтожить, истребить. Ей кажется, что, используя для этого самые недостойные средства, она объяснима.

Дальше, ваши мечтатели-глупцы, не в состоянии достичь Европы, выдумали, что европейская цивилизация ни к чему не годится, назвали её гнилой, хотят создать московско-славянское государство, социальную и политическую утопию, общество, вывернутое из пелёнок каких-то русских традиций, для которых ядром служит первобытное общество.

Эта общность, эти демократические институты, будто бы исключительно ваши – это старые вещи и старая кожура, через которые все народы проходили, идя дальше.

Перед нами было великое будущее…

Вы могли бы встать во главе честной федерации славянских государств и народов, уважая всех и высоко поднимая принцип национальной неприкосновенности; для деспотичного идеала азиатского монстра вы предпочли продать всё ваше будущее.

У вас есть силы для создания русского государства?

Простите, багнеты и пушки не являются организаторской силой; они сокрушают сопротивление, но ничего не строят. Где ваша идея? Правление миром? Это старая утопия, издавна обречённая на посмешище. Какой принцип вы приносите? Какую новую мысль? Какой прогресс для человечества? Какую правду вы вышьете на нашей хоругви?..

Сахаров стоял и слушал, но весь краснел; каждая мысль, ранящая его, постепенно впивалась ему в нутро. Наконец он взорвался.

– Это суровые слова, – воскликнул он, – я надеюсь, что вы тоже не будете на меня злиться за откровенные слова. Вы не народ миссионеров, потому что даже ваши несчастья не смогли очистить вас от национальных изъянов. Все старые грехи, за которые вы, может, расплатились разрывом и неволей, остались по сей день как наследственная болезнь в крови детей. Неосмотрительные, легкомысленные, самоуверенные, всем пренебрегающие, горящие на мгновение и слабеющие, когда дольше и медленней нужно работать, где имеете силы распространять цивилизацию, которой вы не можете назвать окончательным словом. Из того гнилого запада вы, может, ещё более гнилая частица.

– Всё это отчасти правда, – ответил Еремей, улыбаясь, – но, несмотря на все наши недостатки, в нас есть то, чего вы, несмотря на ваши добродетели и энергию, не имеете – в нас есть чувство добра, почтение к нему, уважение к человеку и его свободе, идея закона.

– Почему