побуждал и поддерживал всегда в одном тоне, он ушёл, предлагая новоприбывшим свои услуги и обещая привести им знакомых, от которых они хотели узнать о свете…

То был единственный грустный образец страны, какой они там нашли; мы ошиблись, вторым был забытый нами губернский лекарь, молодой человек, которому не доказали никакой политической вины, а за то, что закончил учёбу во время университетских беспорядков в Москве, а принадлежал к стипендиатам, послали его в этот затерянный угол губернским доктором, отдав под секретный надзор полиции.

Сахаров был зрелым плодом московской цивилизации, полным самых удивительных противоположностей. Это был незаурядный ум, но сдвинутый образованием, какое только Россия даёт своим детям: республиканец и деспот, демагог и красный, а, несмотря на это, верящий в единственную миссию Россию и возрождение рода людского при посредничестве азиатов.

Он преждевременно выпил и Герцена, и Погодина, и самых особенных самородных плодов литературы самоучек-славянистов, Прюдона и позитивной французской философии, и немецких иллюзий, читал Страуса и Ренана, но из этого всего он создал себе какое-то неперевариваемое, нелогичное целое и систему, подобную той, которой как раз пользовалась власть.

Захаров, естественно, ненавидел поляков, считая их самыми прогнившими посланниками и представителями гнилой цивилизации запада. В местечке он жил один, строго исполнял обязанности, закрывался с книжками и развлекался вскрытием трупов, которыми его обильно снабжали лазарет и тюрьма.

Приглашённый справником и его семьёй, которая охотилась на каждого молодого человека, он приходил редко, говорил мало и девушкам, зацепляющим его разными способами, доступа к себе не давал. Казначей, который с ним как с человеком учёным хотел завязать отношения, говорил о нём потом, что ему было недалеко до безумия.

В целом колкий, дикий, хоть честный, в местечке он ни с кем подружиться не смог, но все жалели его, ибо всем он был нужен как лекарь.

Юлиуш, которому состояние здоровья Марии с каждым днём казалось все более угрожающим, через несколько дней пошёл его навестить и просить, чтобы был так любезен, не говоря о цели, с какой пришёл, зайти когда-нибудь к ним и посмотреть Марию.

Сахаров принял его молча и дико; выслушал и ничего не отвечал, только кивнул головой. Изгнанник нашёл его над книгой и каким-то препаратом паталогической анатомии, и оставил не двинувшегося с места. Разговор был короток, если это можно назвать разговором; что-то пробубнил и вроде бы согласился. Казалось, что понимает, о чём была речь.

На следующий день в полдень он появился у Юлиуша; его лицо было чуть более светлым и он хорошо выкрутился, потому что свой визит устроил так, что Мария не могла догадаться о его цели. Юлиуш спрашивал его рекомендаций для себя, а доктор, на первый взгляд мало обращая внимания на Марию, любезно с ней заговорил и весьма ловко расспросил.

Он сам не знал, почему некое тайное сочувствие притягивало его к этим полякам; может, потому что не сетовали, не терзались и достойно переносили несчастье.

Быть может, мы ошибаемся, называя это сочувствием; Сахаров терпеть не мог западной Европы, а поэтому и поляков; хорошо уже было, что не выказывал к ним отвращения, что стал для них более мягким, чем обычно. Он с интересом поглядывал на эту пару, ища в ней изъяны, которые a priori надеялся найти: тщеславие, легкомыслие, изнеженность, мягкость и экзальтацию вместе.

Мария и Юлиуш показались ему исключением, но он решил изучить их. «Играют передо мной комедию стоицизма», – подумал он про себя.

Проверка, которой он хотел подвергнуть Юлиуша, была бесчеловечной, но она показалась ему оправданной, потому что ему не надо было лгать, чтобы её устроить. Мария на минутку отошла, Юлиуш поспешил с вопросом:

– Как вы её находите, доктор?

– Не буду от вас скрывать, очень плохо, – ответил Сахаров. – Наш климат для этого рода грудных болезней бывает убийственным, дорога ухудшила состояние. Я могу ошибаться, и дай Боже, чтобы ошибался, но я полагаю, что врачебное искусство не имеет средств, которыми могло бы её спасти… Поездка на Мадейру, в Ниццу…

Юлиуш стоял бледный и не сказал ни слова, доктор внимательно, долго на него глядел и заметил только дрожь мускулов на его лице.

Больше не сказав ни слова, они расстались.

– Я жесток, – сказал себе в духе Сахаров, возвращаясь домой, – что же мне стоило ответить не то, не это и оставить ему надежду? Этот человек не застонал, значит, цивилизация не всех смягчает и отбирает силы; не все, как эти трое, получают отклонение, меланхолию или неизлечимую болезнь.

Он задумчиво пошёл домой.

Когда Мария вернулась в комнату, застала Юлиуша с двумя слезинками на щеках, но он быстро их вытер, в разговоре не дал ей почувствовать, что носил на сердце угрозу смерти… Но вечером он стал уговаривать Марию отправиться в более тёплые края по состоянию здоровья.

– Ты уставшая, больная, нуждаешься в отдыхе, – говорил он, – мне тут, хоть и грустно, не было бы так плохо, дожидаясь твоего возвращения; ты привезла бы с собой свежее дыхание весны, здоровье, радость и будущее.

– Что опять за мечты? – ответила женщина. – Можешь ли ты об этом думать? Ты хотел бы от меня избавиться? Думаешь, что поездка пошла бы мне на пользу без тебя, одной, оставив тебя здесь на одинокую пытку? Что за мысль! Что за мысль! Или ты полагаешь, что я так больна? А если бы я и вправду была больна, ты думаешь, что мне эта жизнь так дорога, чтобы я её самолюбивой изоляцией хотела продлить? Знаешь, мой дорогой, смерть для людей, счастливая жизнь которых сегодня есть огорчением из-за своего прошлого, не так страшна, как кажется. Могло ли быть для меня большее счастье, чем умереть теперь, рядом с тобой, уже не шагая дальше? Что я найду ещё? У меня могут быть только грусть, потери, горе… Поэтому… оставим это в покое и будем радоваться тому, что Бог дал.

Правда, участь двух изгнанников была не так страшна, как у других, более одиноких или обречённых на постоянные стычки с русскими. Правда, жизнь была нелёгкой, но стала сносной, оба должны были на неё работать, а труд занимал часы, которые пожрала бы тоска. Яковлев, немного более цивилизованный русский, правда, уступил им дом, но они не нашли служанку, которая хотела бы помочь им в хозяйстве, все остерегались с ними контактировать как с зачумлёнными.

Так что Мария весело и охотно должна была взяться за кухню и тысячи мелочей, необходимых для поддержания дома, делала это с запалом, с неизмеримым рвением, но, очевидно, сил ей не хватало. Калека