— Ну и как твои дела? — поинтересовался я.

— Скоро увидите, образчик добродетели, — отвечалмне Александр. — Разве вы не слышали о девушке, которую должны нынчевечером повесить за попытку отравить свою мать?

— Да, но эта девушка, — моя сестра; это она дарилатебе наслаждение, а эта казнь — дело моих рук.

— Ты ошибаешься, Жером, это моя работа.

— Негодяй! — воскликнул я, бросаясь на шеюдруга. — Теперь я вижу, что мы молча действовали одними и теми жесредствами, разве это лучше всего не доказывает, что мы созданы друг для друга?Спешим, толпа собирается, сейчас наших сестер приведут к эшафоту, пойдемнасладимся их последними мгновеньями.

Мы взяли экипаж и не успели приехать на площадь, как привелинаших жертв.

— О Фемида! — возликовал я. — Как любезно ствоей стороны, что ты послужила нашим страстям!

У Александра, как кол, топорщился член, я начал ласкать его,он оказал мне ту же услугу, и мы, глядя в лорнеты на обвязанные веревкой шеиобеих наших потаскух, залили бедра друг друга спермой как раз в тот миг, когдабедные игрушки нашего злодейства благодаря нашим заботам умерли самой ужаснойсмертью.

— Вот истинное удовольствие, — сказал мнеАлександр, — нет на свете ничего слаще этого.

— Да. Но если такое необходимо в нашем возрасте, что мыеще придумаем, когда угасающие страсти потребуют более сильных стимулов?

— Что-нибудь да придумаем, — ответил Александр, —только ни за что не станем воздерживаться от удовольствий в призрачной надеждепрожить подольше, ибо это полнейшая чепуха.

— А твоя мать жива? — спросил я своего кузена.

— Нет.

— Тогда ты счастливее меня: моя еще дышит, и ясобираюсь разделаться с ней.

Я побежал домой и сдержал слово: преступление было совершеномоими собственными руками. И благодаря этому двойному злодеянию я провел ночь вморе уединенных наслаждений в тысячу раз более острых, нежели те, чтопредлагает нам распутство в окружении самых сладостных предметов своего культа.

В последние годы жизни матери наша коммерция шла довольновяло, и я решил продать то немногое, что имел. Это должно было дать мнесредства на три или четыре года приличного существования. Затем я собралсяпопутешествовать, оставил в пансионе дочь, рожденную кузиной, с намерениемкогда-нибудь бросить ее в жертву своим удовольствиям, и отправился в путь.Полученное мною образование давало мне возможность найти место учителя, хотя ябыл еще слишком молод для этого; я приехал в Дижон и в этом качестве устроилсяв доме советника парламента, у которого было двое детей: сын и дочь.

Профессия, которую я избрал, как нельзя лучше подходила длямоих сладострастных упражнений, и в своем воображении я уже видел вокруг себямногочисленных жертв своей страсти в лице порученных мне воспитанников. Ах, какбудет приятно, думал я, злоупотреблять доверием родителей и наивностью их чад!Какое благодатное поле открывалось для этого чувства внутренней озлобленности,которое меня пожирало и требовало отомстить самым жестоким способом заоказываемое мне расположение! Надо поскорее напялить на себя мантию философии,и она вскоре станет для меня прикрытием всех пороков… Такие мысли одолевалименя в двадцать лет.

Имя чиновника, у которого я устроился, было Мольдан, междупрочим, он сразу оказал мне самое полное доверие. Мне предстояло занятьсявоспитанием пятнадцатилетнего юноши по имени Сюльпис и его сестры Жозефины,которой было только тринадцать. Признаюсь вам, друзья мои, без всякого преувеличения,что никогда до тех пор не встречал я столь красивых детей. Поначалу на моихуроках присутствовала гувернантка Жозефины, затем эта предосторожностьпоказалась хозяину излишней, и оба прелестных предмета моих страстных желанийоказались в полном моем распоряжении.

Юный Сюльпис, которого я внимательно изучал,продемонстрировал мне две своих слабых стороны: во-первых, огненныйтемперамент, во-вторых, чрезмерную страсть к сестре. Прекрасно! Так подумал я,как только обнаружил это, теперь-то я совершенно уверен в успехе. О милыймальчик! Как я желаю разжечь в тебе факел бурных страстей, и твояочаровательная наивность послужит мне фитилем.

С самого начала второго месяца моего пребывания в домегосподина де Мольдана я готовил первые атаки: поцелуй в губы, рука, будтослучайно засунутая в панталоны, очень скоро обеспечили мой триумф. Сюльписнаходился в адском возбуждении и при четвертом движении моих пальцев плутишкаобрызгал меня спермой. Я тут же сторицей отплатил ему. Боже мой, какой зад!Передо мной был зад самого Амура: какая белизна! Какое изящество! Какаяупругость!.. Я осыпал его жаркими ласками и принялся сосать его небольшойочаровательный член, чтобы дать мальчику необходимые силы выдержать новыйнатиск. Сюльпис вновь пришел в возбуждение, я поставил его в соответствующуюпозу, увлажнил языком отверстие, которое жаждал обследовать, и за три движенияоказался в его заднем проходе; конвульсия, встряхнувшая его тело, возвестила омоем торжестве, и скоро его увенчали потоки семени, сброшенного в глубинузадницы моего прелестного ученика. Воспламенившись страстными поцелуями,которыми я, не переставая сношать его, покрывал свежие сладостные уста моегопрекрасного любовника, спермой, которой он поминутно окроплял мне руки, я сноваощутил твердость в чреслах, и четыре раза подряд мой мощный орган оставил в егопотрохах неоспоримые свидетельства моей страсти к нему. И тут случилосьневероятное: по примеру школяра из Пергамо Сюльпис посетовал на мою слабость.

— Неужели это все? — вопросил он.

— Пока все, — ответил я, — но не волнуйся,любовь моя, нынче ночью я тебя загоняю. Мы ляжем вместе, никто не будет наммешать, и в постели я надеюсь доказать тебе свою силу, которая вряд ли тебяразочарует.

И вот она наступила, эта желанная ночь, но увы, Сюльпис, яуже насладился тобой, и с глаз моих спала повязка; я достаточно познакомилслушателей со своим характером, чтобы вы поняли, что с исчезновением иллюзии вмоем сердце разгоралось новое желание, утолить которое могло только злодейство.Однако я сделал над собой усилие: Сюльпис десять раз подвергся содомии,отплатил мне пятью заходами, еще семь раз пролил мне в рот и на грудь своюкипящую сперму и на следующее утро оставил меня в чувствах, которые, надосказать, были далеко не в его пользу.

Между тем мои планы все еще тормозила осторожность: яполучил только половину добычи, и чтобы присовокупить к ней Жозефину, мнетребовалась помощь Сюльписа. Через несколько дней после наших последних утех язаговорил с ним о его сердечных делах.

— Увы, — ответил он, — я безумно хочунасладиться этой очаровательной девушкой, но мне мешает робость, и я не смеюпризнаться в своих чувствах.

— Эта робость, успокоил я его, — не что иное, какдетская причуда; нет ничего плохого в том, чтобы желать свою собственнуюсестру, напротив, чем теснее наша связь с предметом нашего желания, тем большеоснований удовлетворить его, ибо нет ничего священнее страстей, и противитьсяим — большой грех. Я уверен, что ваша сестра испытывает к вам те же чувства,какие сжигают ваше сердце, смело признавайтесь ей и увидите, с какой радостьюона вам ответит; однако не надо долго тянуть, так как решительность есть залогуспеха: кто щадит женщину, теряет ее, кто действует решительно, можетрассчитывать на победу, и впредь остерегайтесь давать дамам время на размышления.Только в одном я опасаюсь за вас: я имею в виду любовь. Вы — пропащий человек,если вздумаете играть в метафизику. Запомните, что женщина создана не для того,чтобы любить ее, у нее нет никаких достоинств, дающих ей право претендовать наэто: она существует лишь для нашего удовольствия, только для этого она и дышит.И только под таким углом зрения вы должны рассматривать вашу сестру, сношайтеее на здоровье, а я помогу вам по мере своих возможностей. Чем большевоздержанности, тем больше детской слабости: добродетель губит юношу, толькопорок красит его и служит ему.