— Исключено, — возразил Михаил Владимирович. — Между кошкамии крысами такие отношения невозможны.

Таня тогда смеялась до икоты. Её ужасно забавляло выражениеотцовского лица в моменты глубокой сосредоточенности, когда он переставалпонимать шутки и даже самые абсурдные предположения обдумывал всерьёз.

— Давай назовём его Гришка, в честь Распутина, — предложилаТаня и тронула пальчиком рыжую пентаграмму.

— Сколько раз я тебе говорил: подопытным животным именадавать нельзя, только номера, — нахмурился отец. — И при чём здесь мистическиймужик Её Величества? Не он один в мире зовётся Григорием. Мендель,основоположник генетики, тоже был Григорием.

— Тем более! Я буду звать его Гришка Третий! — веселиласьТаня.

— Не смей! При мне, во всяком случае! — злился отец.

Диалог этот произошёл около года назад. С тех пор Таняпостоянно называла подопытного крыса с рыжим пятном Гришкой Третьим. МихаилВладимирович не заметил, как сам стал звать его так же.

Сейчас оба они, отец и дочь, растерянно смотрели на спящегозверька. Розовый голый живот слегка подрагивал. Лапки, похожие на миниатюрные,изящные дамские ручки, произвели несколько слабых скребущих движений иуспокоились.

— Нет, папа, это не Гришка, конечно, — сказала Таня изевнула. — Смотри, шкурка белая, пушистая, розовые склеры. Кожа мягкая,молодая. А где пятно? Ну где, покажи, пожалуйста.

— Вот оно. На месте.

— Всё равно не верю. У Гришки огромное потомство, кто-то изочередного помёта мог унаследовать рыжую пентаграмму. Это внук или правнук.Гришка почти весь облысел после операции.

— Облысел. Но теперь оброс.

— Так быстро?

— За месяц. Это нормально.

— И окрас новой шерсти в точности как прежний, та жепентаграмма на горле?

— Как видишь.

— У Гришки должен быть шрам на черепе. Где он? Никакогошрама нет.

Танина рука в чёрной медицинской перчатке осторожноперевернула крысу на брюшко. Михаил Владимирович взял большую лупу, разгрёбгустую блестящую шерсть на крысиной холке.

— Вот он, шрам. Совсем маленький.

— Папа, перестань! — Таня помотала головой. — Рана не моглазажить так быстро, и шерсть не могла вырасти. Ты же не алхимик, несредневековый маг, не доктор Фауст! Ты сам отлично понимаешь, что это чушь ибред. Над тобой смеяться будут. Не может крыса двадцати семи месяцев от родувыглядеть вот так, не может! Двадцать семь месяцев для крысы — это всё равночто девяносто для человека.

— Эй, погоди, а что ты так кричишь? Почему ты перепугалась,Танечка? — Доктор погладил дочь по щеке. — У старого крыса выросла новаямолодая шерсть. Порозовели склеры. Бывает.

— Бывает? — крикнула Таня, стянула перчатки и отшвырнула ихв угол. — Папа, ты, кажется, с ума сошёл! Ты же сам уверял, что биологическиечасы никогда не идут вспять.

— Не кричи. Помоги мне взять у него кровь на анализ, пока онспит, и подумай, как нам укрепить крышку клетки, чтобы он опять не выскочил.

Михаил Владимирович уже держал в руках стальное пёрышко ичистую пробирку. Таня быстро скрутила в узел мешавшие ей волосы, повязала низкона лоб косынку, надела чистые перчатки. При этом она продолжала громко, нервноговорить:

— Он родился 1 августа четырнадцатого года, этой даты забытьнельзя. Война началась. Он единственный из помёта выжил. Хилый, но агрессивный.

— Вот именно, агрессивный, — пробормотал МихаилВладимирович, счастливо щурясь.

Капля крысиной крови скатилась в тонкую пробирку. Таня взяласонного крыса и, пока несла его назад, в ящик, чувствовала сквозь перчаткутепло и пульсацию мягкого тельца. На миг ей показалось, что в руках у неё нелабораторный зверёк, каких она перевидала с детства великое множество и совершенноне боялась, а существо странной, неземной породы. Она покосилась на отца,склонившегося к микроскопу. На макушке у него сквозь жёсткий седой бобрикрозово сияла лысина. Гришка зашевелил лапками. Эфир переставал действовать.Таня опустила крыса в ящик, на стружку, сверху придавила крышку тяжёлоймраморной подставкой от чернильного прибора.

— Будешь его вскрывать? — спросила Таня, стягивая перчатки икосынку.

Вопрос пришлось повторить громче. Отец прилип к микроскопу.

— А? Нет, ещё понаблюдаю. Прикажи там, пусть ставят самовар.Ну, что застыла? Иди, опоздаешь в гимназию.

— Папа!

— Что, Таня? Скажи, тебе удалось выделить тот самый белок?

— Не знаю. Вряд ли.

— Тогда почему?

Михаил Владимирович поднял наконец голову от микроскопа ипосмотрел на дочь.

— Все просто, Танечка. Он соблюдал диету, активно двигался.Клетка ближе других к окну, форточка открыта, он дышал свежим воздухом.

— Папа, перестань! Ты тоже соблюдаешь диету и дышишь свежимвоздухом!

Михаил Владимирович ничего не ответил. Он опять прилип кмикроскопу. Таня вышла из лаборатории, тихо затворив дверь.

Москва, 2006

В прихожей заливался звонок. На тумбочке чирикал соловьёммобильный, сообщая, что пришла почта. Соня проснулась и тут же увидела папу. Онсидел на краю кровати, приложив палец к губам, и мотал головой.

— Не открывай, — прошептал он, — ни за что не открывай.

Соня встала, накинула халат поверх пижамы, прошлёпалабосиком в прихожую. Папа остался сидеть, ничего больше не сказал, толькопроводил её грустным детским взглядом.

— Лукьянова Софья Дмитриевна? — спросил мужской голос задверью.

— Да, — просипела Соня и закашлялась.

— Откройте, пожалуйста. Вам посылка.

— От кого?

За дверью что-то сухо зашуршало.

— Прочтите сообщение на мобильном. Оно поступило двадцатьминут назад, — произнёс глухой мужской голос.

Возвращаясь в комнату за телефоном, Соня взглянула взеркало. Ветхий мамин халат болтался на тощих плечах, как мешок на огородномпугале. Бинт за ночь съехал на шею, волосы безобразно свалялись, в нихзапутались клочья ваты. Правое ухо от спиртовых компрессов покраснело, распухлои шелушилось. Судя по ознобу, температура с утра у неё была не меньше тридцативосьми. В ухе продолжало стрелять и булькать, ныла вся правая половина головы.