— С ума сошли? У вас нет носилок, нет второго человека,чтобы помог. Вы ростом ниже, я тяжёлый.

Агапкин попробовал взять профессора на руки, как ребёнка,поднял его, но не сумел сделать ни шага.

— Федор, не геройствуйте. Надорвётесь. Вон, возьмите еговинтовку. Штык снять, и вполне подходящий костыль.

Кожаный ещё дышал. Пуля попала ему в живот. Винтовка былазажата бледными тонкими пальцами.

— Пить, пить, — повторял он.

Ему было не более двадцати. Он вполне мог прожить ещёнесколько часов, в страшных мучениях, и вряд ли кто-то придёт к нему на помощь.

Было легко выстрелить, не раздумывая, защищая жизньпрофессора и свою. Но добить умирающего Федор не мог.

Вороватым, осторожным движением он разжал слабые ледяныепальцы, взял винтовку, стараясь не смотреть в молодое тонкое лицо, в глаза сширокими от кокаина зрачками, и вдруг осознал, что это первый раз в жизни.

Он лечил, спасал, любил, презирал, завидовал, ненавидел.Случалось, он хотел убить, и даже мог бы, кажется. Но вот убил впервые. Если бысразу в сердце, наповал, без мучений. Но нет. Не вышло.

На всякий случай он разрядил винтовку, ссыпал в карманпатроны, отвинтил штык и быстро вернулся к профессору.

— Что он? Мёртв? — тихо спросил Михаил Владимирович.

— Да.

Федор медленно поднял профессора, заметил, что брючина мокранасквозь, пропитана кровью, и кровавая лужа на листьях за эти несколько минутстала больше.

— Руку мне на плечи. Осторожно. Вот так. Пробуем идти, покане стреляют и нет броневиков.

Тверская-Ямская вдруг стала бесконечно широкой, они шлистрашно долго, но все не приближались к противоположному тротуару. Со стороныБрестского вокзала опять послышался рёв моторов. Деться было некуда. Они стоялипосередине проезжей части. Не раздумывая, Агапкин взвалил профессора на плечии, покачиваясь, обливаясь потом, пошёл. Винтовка выпала, поднимать её былоневозможно и некогда. Ещё десяток, два десятка шагов, тяжёлых, словно по пояс вболоте. Бешеные звуки сигнального рожка, крики солдат в кузове.

Сразу три грузовика пронеслись мимо, обдавая бензиновымжаром. Осталось пройти всего ничего, короткий квартал до поворота на ВторуюТверскую. Агапкин чувствовал, как слабеет и тяжелеет профессор. У него самогостучало в висках, кружилась голова, пот заливал глаза. Его шатало, как пьяного,он боялся упасть и уронить профессора, старался не думать, как понесёт его полестнице на четвёртый этаж, и не смотреть вниз, на кровавые следы.

Из-за угла выехал новенький, сверкающий автомобиль. Сквозьсолёный туман Агапкин заметил курносый профиль шофёра и на заднем сиденьедвоих: пожилого господина с усами, молодую нарядную даму. Автомобиль проехалмедленно и так близко, что Агапкин почувствовал сандаловый запах духов дамы.

— Стойте! Помогите! — Ему казалось, он кричит, но он шептал,так тихо, что услышал его только профессор.

— Федор, не надо. Бесполезно. Опустите меня. Отдохните,иначе свалимся оба, прямо тут.

Автомобиль выехал на Тверскую-Ямскую, повернул к Брестскомувокзалу и исчез, как призрак.

«Вокзальная площадь оцеплена отрядом революционной солдатни,двинцами, которых выпустили из Бутырки, — мстительно подумал Агапкин. —Напрасно вы так спешите, господа, напрасно вы так надменны и равнодушны к чужойбеде».

Злость придала ему силы, он донёс Михаила Владимировича доподъезда, усадил внизу, у лифта, и налегке помчался вверх.

Звонок не работал, электричества всё не было. Агапкинбарабанил довольно долго. Наконец испуганный голос горничной Марины спросил:кто?

Через четверть часа втроём, с ней и с Андрюшей, они внеслипрофессора в квартиру, уложили на диван в гостиной. Таня, бледная, почтипрозрачная, но странно спокойная, взглянула на Агапкина и спросила:

— Федор, вы сами не ранены? У вас руки в крови.

— Нет. Это не моя кровь. Я в порядке, благодарю вас.

— За что?

— За то, что впервые назвали просто Фёдором, без отчества.

— Умойтесь, выпейте воды и отдохните несколько минут. Яосмотрю рану.

Он поплёлся в ванную, едва волоча ноги. Перед глазамиплавали яркие радужные круги и вспыхивали алмазные звезды. Окна не было. Оннашёл спички, огарок свечи, попытался зажечь горелку, но газ не шёл. Агапкиннемного посидел на табурете, закрыв глаза, прижавшись спиной и затылком кхолодному кафелю, потом тщательно вымыл руки, умылся ледяной водой и вернулся вгостиную.

Таня успела отрезать ножницами брючину и перетянуть бедрорезиновым жгутом. Руки её уже были облиты йодом. Андрюша стоял рядом, бледныйдо синевы, но спокойный. Марина на кухне кипятила инструменты. Стол придвинулик окну, накрыли свежей простыней. Няня, тихо всхлипывая, пыталась с ложечкинакормить профессора каким-то красным вареньем.

— Надо остановить кровь и вытащить пулю, — сказала Таняровным голосом, словно перед ней был не отец, а очередной раненый в госпитале,— кость не задета, но повреждена верхняя берцовая артерия, поэтому такоесильное кровотечение.

— Я не сумею дать наркоз, — сказал Агапкин.

— Конечно, не сумеете. И не нужно, — сказал профессор, —стопки спирта довольно. Няня, убери ты свою клюкву, не могу я сейчас её есть.

— Мишенька, миленький, ну ложечку, ради Христа.

— Кипятком разведи, я выпью. Что вы все застыли? Где Марина?Мне самому на стол залезать или всё-таки поможете?

Кровотечение прекратилось, только когда зажали артерию инесколько крупных вен. Торзионные пинцеты висели гроздьями в открытой ране.Разрез был достаточно глубок, но пулю найти не могли. Тане мешал живот. Нехватало света. От холода сводило руки.

— Федор, осторожно. Тут малоберцовый нерв, не повредите его.Папа, как ты? Андрюша, возьми папу за руку, считай пульс, как я тебя учила.Вслух считай! Марина, прекратите рыдать, уйдите и уведите няню. Приготовьтечаю, ему надо много пить. Няня, твоя клюква очень пригодится.

— Таня, там ничего не пульсирует! Папочка, ты меня слышишь?Папа!

— Обморок? — прошептал Агапкин.

— Что вы спрашиваете? Посмотрите зрачки, сами проверьтепульс! Кто тут хирург, я или вы?

Михаил Владимирович отключился всего на минуту. Агапкин ввёлему камфоры подкожно, поднёс к носу нашатырь. Профессор открыл глаза, облизнулсухие белые губы, сипло спросил: