— Спасибо, — сказала Соня, нашла пульт и выключилателевизор.

На подушке лежала шоколадка. На журнальном столике, в вазе,под белоснежной салфеткой с вензелем — яблоко, груша, гроздь чёрного виноградаи записка, извещавшая, что это — маленький презент вам, дорогой наш гость. Надтумбочкой у кровати, в резной деревянной рамке красовалось искусно вышитое поканве, цветными нитками, изречение на трёх языках: «Пожалуйста, не курите впостели. Пепел, который мы найдём здесь утром, может оказаться вашим!»

— Хорошо, не буду, — пообещала Соня.

В ванной была просторная душевая кабинка со скамеечкойвнутри и множеством каких-то дополнительных массажных кранов, гора полотенец,махровый халат. На мраморной полке у раковины строй бутылок с шампунями,кремами, лосьонами и ещё куча всего, от расчёски до зубных нитей.

Соне захотелось залезть под этот замечательный душ, потомоблачиться в халат, скромно поужинать маленьким отельным презентом, выкуритьсигарету, не в постели, конечно, а у окна, за которым открывается вид на мокрыйсквер, на далёкие портовые краны. Спокойно выспаться в бескрайней постели, подневесомой пуховой периной. И не ходить ни на какой ужин с Иваном Анатольевичем.

Да, именно так.

А завтра утром, не прощаясь, тихо умотать в аэропорт. Тысячиевриков, которые принесла курьер, хватит на билет до Москвы. За гостиницунаверняка фирма уже заплатила. Интересно, потребуют они вернуть деньги? Дажеесли не потребуют, вернуть придётся. А где взять? Занять не у кого.

Холодная вода привела её в чувство. Соня умылась,причесалась, переодеваться не стала. Вытащила из портфеля свой ноутбук,включила, вошла в почту.

«Привет! Пока ты летела, я, старый толстый Нолик-алкоголик,нарыл для тебя, Репчатая, кое-что интересное.

На нескольких фотографиях рядом с Таней седой военный — еёмуж. Весьма известная личность, один из лидеров Белого движения, полковникДанилов Павел Николаевич. Если хочешь, напишу о нём подробней. Я сначаласомневался, он ли это, но потом нашёл упоминание о нём в мемуарах Жарской,откопал у себя ещё пару книг с белогвардейскими мемуарами и фотографиями.Точно, он.

Но это ещё не все. Их сын, Данилов Михаил Павлович, военныйисторик, автор нескольких очень приличных монографий о Второй мировой войне,две недавно вышли у нас, я читал. Он до сих пор жив. Ему восемьдесят девять лет.И живёт он в Германии, на острове Зюльт. Совсем недалеко от Гамбурга.

Тебе большой привет от мамы. Завтра мы с ней едем накладбище. Она тебя целует, я тоже. Пиши, пожалуйста, чаще.

Твой Zero».

Москва, 1917

Рассвело, но теплее не стало. Небо затянулось белесойдымкой, ровной и плоской, как матовое стекло. Сквозь неё был виден бледныйсолнечный диск. Со стороны Скобелевской площади раздавались редкие залпытяжёлых орудий, иногда коротко, сухо стрекотали пулемёты. Улица казаласьпустынной, но когда затихала канонада, можно было различить шорох листьев,голоса, шаги, даже чьё-то близкое тяжёлое дыхание.

Агапкин оглядел тёмные окна домов, прислушался.

— Давайте сразу туда, к площади, — сказал профессор. — Это ближе,чем Знаменка.

— Нет. Там может быть неразбериха. В любом случае надо дойтидо Патриарших.

Федор Фёдорович надеялся, что в штабе профессора уговорятзаняться его обычном делом, лечить раненых, а не бегать под пулями.

Вы обязаны быть с ним рядом, не оставляйте его ни на минуту.Вы отвечаете за его жизнь. Не выпускайте его из квартиры. Там будет безопасно.Квартиру не тронут. В крайнем случае, дадим дополнительную охрану. В госпитальон больше возвращаться не должен.

Этот приказ был передан Агапкину накануне вечером. Онпытался увести профессора из госпиталя сразу, не ждать утра, конца дежурства,но не получилось. Михаил Владимирович должен был следить за состоянием двухсвоих тяжёлых больных и ни за что не хотел их оставить.

То, что пришлось идти домой утром, уже являлосьнеоправданным риском и нарушением приказа. Но кто мог вообразить, что профессорстанет рваться в бой? Даже Агапкину, знавшему его достаточно хорошо, такое непришло в голову.

Никакой связи сейчас у Агапкина не было. Он не мог спроситьсовета. Он понимал, что если бы пытался силой удержать профессора дома, тонавсегда лишился бы его доверия. Он не посмел применить силу. И вот они бегутчерез Тверскую-Ямскую. Осталась всего пара шагов. Почему-то тротуар кажетсябезопаснее, чем мостовая. Сейчас можно свернуть на Брестскую, там проходнойдвор.

За грохотом очередной канонады Федор не сразу услышал шагиза спиной, а когда обернулся, человек в галифе и кожаной куртке уже сдёрнул сплеча винтовку. Он был близко, настолько близко, что Федор разглядел бледноемолодое лицо, страшно расширенные зрачки, прилипшие ко лбу тёмные пряди из-подкозырька кожаной кепки, высокие, зеркально начищенные сапоги. Хорошие сапоги,офицерские. Видно, снял с кого-то, они велики ему, хлопают громко.

Звук двух выстрелов утонул в рёве и грохоте броневиков,мчавшихся по Тверской. Агапкин пальнул из своего пистолета на мгновение раньше.Кожаный покачнулся, но, падая, успел нажать спусковой крючок. Михаил Владимировичхрипло, страшно вскрикнул. Агапкин подхватил его.

— Что? Где больно? Говорите, не молчите.

Профессор тяжело, часто дышал. Очередной грузовик проехалсовсем близко. Солдаты что-то кричали, показывали на них пальцами. Агапкинвтащил Михаила Владимировича на тротуар и увидел на инее, покрывшем сухиелистья, несколько крупных капель крови.

— Нога, — сказал профессор, — правая голень.

Брючина быстро пропитывалась кровью. Агапкин скинул пальто,стянул через голову плотную толстовку. Он стоял голый до пояса и пыталсяразодрать рубашку на лоскуты. Не было под рукой ничего острого, ткань неподдавалась. Михаил Владимирович сидел на тротуаре, прислонившись спиной кстене дома. Под правой ногой расползалось пятно крови.

— Федор, я всегда говорил вам, носите нижнее бельё. Вкармане у меня носовой платок. Достаньте. Я не могу. И оденьтесь сию минуту,простудитесь!

Платок был достаточно большим и крепким. Из него получилсятугой жгут. Но кровь продолжала течь.

— Ничего. У меня хорошо свёртывается. Если артериальныйствол не задет, скоро остановится. Передохнем немного и пойдём домой.

Голос профессора звучал спокойно, глухо. Дышал он тяжело ичасто, губы побелели. Он терпел боль, ни разу не застонал, не пожаловался.

— Михаил Владимирович, вы идти никак не сможете. И отдыхатьнельзя. Кровотечение сильное. Я донесу вас.