Пока стояли в очереди к пограничному контролю, он рассказалей, что она переночует в Гамбурге в гостинице, а утром они отправятся в Зюльт.Это маленький остров на севере Германии.

— В Зюльт?

— Там лаборатория, в которой вам предстоит работать. Тамкрасиво. Морской воздух, тишина. Скучновато, конечно, но у вас будут выходные,сможете ездить, куда пожелаете.

— Почему именно Зюльт?

— Наше руководство искало спокойное, экологически чистое, нопри этом комфортное и цивилизованное место, подальше от любопытных журналистов.

— Зюльт, — опять повторила Соня.

Зубов недоуменно улыбнулся и заглянул ей в глаза.

— Софья Дмитриевна, объясните, что вас так удивило?

— Нет. Ничего. Я читала об этом острове. Есть роман ЗигфридаЛенца «Урок немецкого», там действие происходит именно на Зюльте, во времяВторой мировой войны.

— Хороший роман?

— Замечательный. Нас кто-нибудь встречает?

— Нет, — он снял её чемодан с багажной ленты, — зачем?

— Ну, не знаю… Я в первый раз за границей…

— Не волнуйтесь, Софья Дмитриевна. Я буду всё время рядом. Явас селю, кормлю, везу на Зюльт, беру под крыло, решаю все ваши проблемы. Невозражаете?

— Спасибо, — улыбнулась Соня, — не возражаю.

Москва 1917

В лазарете всё было под контролем совдепа. По коридорам,палатам, процедурным шныряли наглые неопрятные личности. Они подслушивалиразговоры, заглядывали в кастрюли на кухне, вламывались в верхней одежде, вгрязных сапогах в операционные. Они везде искали агентов контрреволюции, онитаскали спирт, морфий, рвали простыни и бинты себе на портянки.

Шестидесятилетняя сестра Арина получила удар сапогом вживот. Детина в чёрном бушлате волок ночью по коридору тюк с новыми казённымипижамами. У детины было удостоверение уполномоченного совдепом. Старая монахиняпыталась спасти госпитальное имущество. Вор ударил Арину, беспрепятственновышел из госпиталя с тюком. Пижамы можно было выгодно продать или обменять налюбой московской толкучке.

В другой раз фельдшер Васильев поймал комиссара с пудовыммешком госпитального сахару. Казённый сахар и самого фельдшера спасласлучайность. Мимо проходила пожилая санитарка, она несла утку из-под лежачегобольного, полную до краёв. Дождалась удобного момента и выплеснула содержимоекомиссару в лицо.

Но тех, кто пытался противостоять хаосу, воровству ибесчинствам, оставалось все меньше. Сестра Арина оправилась после травмы,уехала в свою обитель под Москвой. Васильев отпросился в отпуск, сказал, чтохочет навестить родственников в деревне, и всё не возвращался. Хирург Потапенкостал потихоньку пить, и вот уже несколько раз во время операций МихаилВладимирович замечал, что от него пахнет спиртным.

Раненых офицеров приходилось класть в солдатские палаты, тампостоянно случались стычки. Обстановка в госпитале стала не просто нервозной, авзрывоопасной. Молодой поручик, перенёсший сложную операцию на брюшной полости,выживший чудом, влез на тумбочку и произносил речь в защиту конституционнойдемократии. Орал так, что у него разошлись швы, открылось кровотечение. Онсвалился и рассёк висок о железную спинку кровати. На следующий день умер, неприходя в сознание.

Однажды прямо в операционную ворвался выздоравливающийсолдат, оттолкнул двух сестёр так, что они упали на пол, схватил скальпель ипомчался назад, в палату, разбираться с каким-то из своих политическихоппонентов.

— Так работать невозможно, — сказал Михаил Владимирович, — яне психиатр и не городовой.

Они с Агапкиным возвращались домой ранним утром. Небо едвасветлело, ещё видны были звезды. Подморозило, оледенелые бурые листья хрустелипод ногами. Кажется, в Москве не осталось ни одного дворника, ни одногоизвозчика. Иногда мимо проносились грузовики, броневики. В предрассветнойтишине грохот казался оглушительным. Профессор вздрагивал. Он был слишком легкоодет и мёрз, он похудел, осунулся.

— Может быть, пора уволиться из госпиталя? — спросилАгапкин.

— Не знаю. Я хороший хирург. Не могу без практики. Да ижалованье.

— Вы можете жить на гонорары.

— С начала учебного года я ещё не получил за лекции никопейки. Все обещают, но вряд ли выплатят. Банк, в котором хранились моисбережения, исчез ещё в марте. То ли лопнул, то ли просто хозяева удрали заграницу.

— Мне всегда казалось, вы богаты, — признался Агапкин.

— Богаты торговцы, чиновники, банкиры. Я всего лишь лекарь,и таким же лекарем был мой отец. Правда, ни он, ни я никогда не бедствовали,привыкли жить, не думая о завтрашнем дне. Я отлично зарабатывал, но и тратилмного. Нет. Уволиться из госпиталя я не могу. Я должен кормить детей.

— Таня замужем, — осторожно заметил Агапкин.

— Сейчас по всей России офицерские семьи нищенствуют.Керенский кому-то выплачивает мизерные пособия, но только не тем, чьи мужьясвязаны с Корниловым. У Павла Николаевича было отличное офицерское жалованье,был небольшой доход от имения, но оно все разграблено и сгорело.

— Неужели и у него нет сбережений?

— Федор, вы задаёте бестактные и смешные вопросы, —профессор улыбнулся. — Какие сбережения? В чём? В царских рублях? В керенках?Впрочем, я совсем ничего в этом не смыслю.

— Ваши исследования стоят очень дорого, — сказал Агапкинпосле долгого молчания.

Профессор тихо рассмеялся.

— О, да. Раньше я покупал крыс по пятаку, теперь онибесплатно бегают у нас в подъезде.

— Вы меня не поняли. Дорого стоит результат. Я уверен, дажев наше безумное время найдутся люди достаточно дальновидные, чтобы оценить значимостьвашей работы, и достаточно сильные, чтобы обеспечить вас всем необходимым.

— Федор, вам ли не знать, как далеки мы ещё от реальных,хоть сколько-нибудь достоверных результатов! Да и не хочу я связываться сдальновидными сильными людьми. Они станут вмешиваться, я почувствую себяобязанным им и не свободным. А с этим чувством мне будет трудно, почтиневозможно работать. Они за своё покровительство пожелают чуда, омоложения, а яне уверен, нужно ли делать открытие в этой области. Сразу встаёт такоемножество вопросов, вовсе не научных, а нравственных. Я никогда не возьму насебя права ответить на них.

Агапкин шёл, низко опустив голову, глядя под ноги, и вдругостановился, снял с себя тёплый шарф и обмотал им шею профессора.