— Слушай боевой приказ! — торжественно началон, хотя где-то внутри сомневался, что поступает правильно насчет этогоприказа. — Противник силою до двух вооруженных до зубов фрицев движется в районВопь-озера с целью тайно пробраться на Кировскую железную дорогу иБеломорско-Балтийский канал имени товарища Сталина. Нашему отряду в количествешести человек поручено держать оборону Синюхиной гряды, где и захватитьпротивника в плен. Сосед слева — Вопь-озеро, сосед справа — Легонтово озеро… —Старшина помолчал, откашлялся, расстроенно подумал, что приказ, пожалуй,следовало бы сначала написать на бумажке, и продолжал: — Я решил: встретитьврага на основной позиции и, не открывая огня, предложить ему сдаться. В случаесопротивления одного убить, а второго все ж таки взять живым. На запаснойпозиции оставить все имущество под охраной бойца Четвертак. Боевые действияначинать только по моей команде. Своими заместителями назначаю младшегосержанта Осянину, а ежели и она выйдет из строя, то бойца Гурвич. Вопросы?

— А почему это меня в запасные? — обиженноспросила Четвертак.

— Несущественный вопрос, товарищ боец.Приказано вам, вот и выполняйте.

— Ты, Галка, наш резерв, — сказала Осянина.

— Вопросов нет, все ясненько, — бодроотозвалась Комелькова.

— А ясненько, так прошу пройти на позицию. Онразвел бойцов по местам, что загодя прикинул вместе с Осяниной, указал каждойориентиры, еще раз лично предупредил, чтоб лежали, как мыши.

— Чтоб и не шевельнулся никто. Первым я с нимиговорить буду.

— По-немецки? — съехидничала Гурвич.

— По-русски! — резко сказал старшина. — А выпереведете, ежели не поймут. Ясно говорю? Все молчали.

— Ежели вы и в бою так высовываться будете, тосанбата поблизости нету. И мамань тоже.

Насчет мамань он напрасно сказал, совсемнапрасно. И рассердился поэтому ужасно: ведь всерьез же все будет, не настрельбище!

— С немцем хорошо издаля воевать. Пока вы своютрехлинеечку передернете, он из вас сито сделает. Поэтому категорически лежатьприказываю. Лежать, пока лично "огонь!" не скомандую. А то непогляжу, что женский род… — Тут Федот Евграфыч осекся, махнул рукой. — Все.Кончен инструктаж.

Выделил сектора наблюдения, распределилпопарно, чтоб в четыре глаза смотрели. Сам повыше забрался, биноклем кромкулеса обшарил, пока слеза не прошибла.

Солнце уже совсем за вершины цеплялось, нокамень, на котором лежал Васков, еще хранил накопленное тепло. Старшина отложилбинокль и закрыл глаза, чтоб отдохнули. И сразу камень этот теплый плавнокачнулся и поплыл куда-то в тишину и покой, и Федот Евграфыч не успелсообразить, что дремлет. Вроде и ветерок чувствовал и слышал все шорохи, аказалось, что лежит на печи, что забыл дерюжку подстелить и надо бы об этоммамане сказать. И маманю увидел: шуструю, маленькую, что много уж лет спалаурывками, кусочками какими-то, будто воруя их у крестьянской своей жизни.Увидел руки, худые до невозможности, с пальцами, которые давно уж неразгибались от сырости и работы. Увидел морщинистое, будто печеное, лицо ее,слезы на жухлых щеках и понял, что доселе плачет маманя над помершим Игорьком,доселе виноватит себя и изводит. Хотел он ласковое ей сказать, да тут вдругкто-то его за ногу тронул, а он почему-то решил, что это тятька, и испугался досамого сердца. Открыл глаза: Осянина на камень лезет и за ногу его трогает.

— Немцы?…

— Где… — испуганно откликнулась она.

— Фу, леший… Показалось.

Рита длинно посмотрела на него, улыбнулась:

— Подремлите, Федот Евграфыч. Я шинель вампринесу.

— Что ты, Осянина. Это так, сморило меня.Покурить надо.

Спустился вниз — под скалой Комелькова волосырасчесывает. Распустила — спины не видно. Стала гребенку вести — руки нехватает: перехватывать приходится. А волос густой, мягкий, медью отливает. Ируки у нее плавно так ходят, неторопливо, покойно.

— Крашеные, поди? — спросил старшина ииспугался, что съязвит сейчас и кончится вот это вот, простое.

— Свои. Растрепанная я?

— Это ничего.

— Вы не думайте, там у меня Лиза Бричкинанаблюдает. Она глазастая.

— Ладно, ладно. Оправляйся…

О леший, опять это слово выскочило! Потомуведь из устава оно. Навеки врубленное. Медведь ты, Васков, медведь глухоманный!…

Насупился старшина. Закурил, дымом укутался.

— Товарищ старшина, а вы женаты?

Глянул: сквозь рыжее пламя зеленый глазпроглядывает. Неимоверной силы глаз, как стопятидесятидвухмиллиметроваяпушка-гаубица.

— Женатый, боец Комелькова.

Соврал, само собой. Но с такими оно к лучшему.Позиции определяет, кому где стоять.

— А где ваша жена?

— Известно где — дома.

— А дети есть?

— Дети?… — вздохнул Федот Евграфыч. — Былмальчонка. Помер. Аккурат перед войной.

— Умер?…

Отбросила назад волосы, глянула — прямо в душуглянула. Прямо в душу. И ничего больше не сказала. Ни утешений, ни шуточек, нипустых слов. Потому-то Васков и не удержался, вздохнул:

— Да, не уберегла маманя…

Сказал и пожалел. Так пожалел, что тут же вскочил,гимнастерку одернул, как на смотру.

— Как там у тебя, Осянина?

— Никого, товарищ старшина.

— Продолжай наблюдение!

И пошел от бойца к бойцу.

Солнце давно уже село, но было светло, словноперед рассветом, и боец Гурвич читала за своим камнем книжку. Бубнила нараспев,точно молитву, и Федот Евграфыч послушал, прежде чем подойти:

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы — дети страшных лет России -

Забыть не в силах ничего.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы

Кровавый отсвет в лицах есть…

— Кому читаешь-то? — спросил он, подойдя,Переводчица смутилась (все ж таки наблюдать приказано, наблюдать!), отложилакнижку, хотела встать. Старшина махнул рукой.