Фрозина согласилась и дала мне слово. Она его сдержала, ивот, что я предпринял, чтобы покорить это юное создание и чтобы не дать ейвозможности вернуться в семью.

Сразу после этого разговора я уехал из Мессины; я прибыл всвой замок, сказав в монастыре, что вынужден отлучиться на несколько дней понеотложным делам. Меня заменила Клементия, она же должна была встретитьФрозину, затем неназойливо склонить ее к поездке в деревню. После этогоблагодаря заботам Бонифацио, которому я способствовал в его делах, чтобызаручиться его помощью в моих, — так вот, благодаря его дружескому участиюслух о похищении Фрозины должен был разнестись по всему городу. Затем родителидевочки должны были получить от дочери поддельное письмо, в котором онауведомляет, что один знатный сеньор из Флоренции, который давно преследуетдевушку, посадил ее насильно на борт фелюги, которая поспешно отплыла отберега, что этот господин взял ее в жены, и поскольку в этом не было ничегообидного для ее чести, она согласилась и теперь просит родителей не чинитьникаких препятствий, и что она напишет им подробнее, когда устроитсяокончательно.

Какой-то бог покровительствует похотливым хитрецам, природаблаговолит к ним и защищает их, поэтому их планы чаще всего удаются, ноосмелюсь утверждать, что из всех хитростей такого рода ни одна не удалась вполной мере. Фрозина прибыла в мои владения на следующий день после того, как яназначил ей встречу в часовне, и в тот же вечер она стала жертвой моего распутства.И как же был я удивлен, обнаружив, что несмотря на прелестнейшее в мире личико,Фрозина обладала весьма скромными прелестями! Ни разу в жизни я не видел болеехудого зада, более смуглой кожи, к тому же никакого намека на грудь, да ещеуродливое и расположенное не на месте влагалище. Соблазненный красивойвнешностью, я все-таки совокупился с ней, правда, обращался при этом оченьгрубо: кому нравится оставаться в дураках? Фрозина поняла свою ошибку и горькоее оплакивала, когда Клементия бросила ее в темницу — с тем, чтобы спрятать ееот возможных поисков и чтобы сделать ее еще несчастнее, так как я по своемуобыкновению не очень церемонился с ней во время утех.

Бонифацио остался весьма доволен успехом нашего предприятия,но захотел в свою очередь воспользоваться его плодами. Напрасно я говорил ему.что предмет не стоит таких трудов: очарованный знатностью и лицом Фрозины, онпожелал убедиться сам и, разумеется, я не мог помешать ему.

— Это будет случай, — сказал мне Бонифацио, —оказать любезность Хризостому, нашему настоятелю. Мы с ним в очень дружескихотношениях, я рассказал ему о твоем удачном приключении и уверен, что он судовольствием примет в нем участие.

— Ну что ж, — ответил я — привычки, вкусы ихарактер отца Хризостома мне нравятся, и я всегда рад услужить ему.

Мы приехали ко мне; мой сераль никогда не бездействовал и наэтот раз тоже сполна удовлетворил жадную похоть моих собратьев, которые вместесо мной совершили там немало жестокостей.

Вам уже известна страсть Хризостома, прихоти Бонифацио былине менее необычны: он любил вырывать зубы, иногда он сношал жертву в зад, покамы занимались этим, потом рвал зубы сам, а мы занимались содомией. Оба вволюпотешились с Фрозиной, и когда она потеряла все тридцать два прекрасных зуба,которыми одарила ее природа, настоятель пожелал убить ее своим способом.Несчастную заставили проглотить сулемы вместе с царской водкой, и ее страданияи конвульсии были настолько сильны, что не было никакой возможности удержать еес тем, чтобы насладиться ею. Тем не менее Хризостом своего добился, и егонаслаждение было ознаменовано необыкновенным разгулом. Мы захотели последоватьего примеру и убедились, что не существует в разврате ничего более пикантного,чем способ наслаждения, который предпочитал Хризостом. В этом нет ничегоудивительного: в такие моменты в женщине сокращается каждая мышца, онаиспытывает столь мощные ощущения, что они электризуют вас даже помимо вашейволи.

— Жюстина! — вскричал Клемент, перебивая своегособрата. — Вы слышите: Хризостом рассуждал точно так же, как я. Лучшийспособ возбуждения всех чувств заключается в том, чтобы вызвать в предметенаслаждения как можно более сильные ощущения.

— Но кто в этом сомневается? — заметилСеверино. — Неужели ради этого стоило прерывать Жерома?

— Самое интересное в том, — продолжалрассказчик, — что никто на свете не был уверен в этом так, как Хризостом,и никто так часто и так успешно не использовал это на практике. Фрозинаскончалась в этих муках в тот момент, когда член Бонифацио находился в ее анусе,член

Хризостома — во влагалище, а мой — у нее подмышкой. И этобыла не единственная наша жертва в тот вечер. Мы расправились таким образом сшестью обитательницами сераля: трое содрогались в предсмертных муках, и мыснова сношали каждую в вагину, в зад и в рот. После девушек мы попробовалиюношей и тем восстановили свои силы.

Наши оргии прерывались философскими беседами: какникак мытворили жуткие дела и подсознательно пытались оправдать их, и более других вэтом преуспел Хризостом. Однажды он прочитал нам следующую лекцию.

— Просто удивительно, что люди по своей глупостипридают какое-то значение морали; я, например, ни разу не ощутил в нейкакой-нибудь потребности: порок опасен только тем, что он не является всеобщим.Никому не понравится соседство заразного больного, потому что все боятсязаразится, но когда человек заболел сам, бояться ему уже нечего. Среди членовабсолютно порочного общества не было бы никаких недомолвок, все были быразвращены в одинаковой степени и без опаски общались бы друг с другом. В такомслучае опасной станет добродетель: перестав быть общепринятой привычкой, онасделается заразной и вредной. Только такой переход от одного состояния кдругому может иметь определенные неудобства, потому что люди остаются прежними.Зато совершенно безразлично — быть добрым или злым, поскольку все обладают итем и другим качеством; только если начинается мода на добродетельность,становится опасным быть злым, и наоборот, опасно быть добрым, если всеостальные развращены. И если состояние, в котором находится человек, само посебе безразлично, зачем бояться сделаться или злодеем или добряком? Какой смыслудивляться тому, что кто-то принимает сторону порока, когда все подталкиваетнас к этому. когда, в конце концов, это ничего не меняет? Кто мне докажет, чтолучше делать людей счастливыми, чем мучить их? Оставим пока удовольствие,которое я могу получить, поступая тем или иным образом, и зададимся вопросом: вчем польза от того, что другие будут счастливы? И если нет в этом пользы,почему не сделать их несчастными? По моему разумению, здесь надо вести речь отом, что я должен испытать при том или ином поступке, ведь будучи, благодаряприроде, озабочен своим счастьем и безразличен к счастью других, я буду неправперед ней только в том случае, если откажусь жить сообразно своим взглядам ипринципам. То же самое существо, которое делают несчастным мои вкусы или моипоступки, потому что оно слабее меня, воспользуется своей силой в отношениикого-нибудь другого, и все возвратится к равенству. Кошка уничтожает мышь, а еепожирают другие звери. Природа сотворила нас только через это относительное ивсеобщее разрушение. Поэтому никогда не нужно противиться разложению илираспутству, к которому влекут нас наши наклонности. Из этого следует, что самымсчастливым состоянием будет то, при котором извращенность нравов станетвсеобщей, так как если счастье заключено в пороке, тот, кто безогляднопредается ему, будет самым счастливым. Глубоко заблуждаются люди, утверждающие,что существовало нечто вроде естественной справедливости, запечатленной всердце человека, и что результатом этого закона явилась абсурдная заповедь:никогда не поступай с другими так, как не хочешь, чтобы поступили с тобой. Этоглупый закон, плод слабости существа инертного, никогда не нашел бы места всердце человека, обладающего хоть какой-то энергией, и если бы я хотелутвердить какие-нибудь принципы, я бы почерпнул заповеди не в душах слабыхлюдей. Тот, кто боится, что ему причинят зло, всегда будет говорить, что такделать нельзя, между тем как тот, кто смеется над богами, людьми и законами, неперестанет творить его. Главное — понять, кто из двоих поступает хорошо илиплохо, хотя на мой взгляд, здесь все предельно ясно. Я сомневаюсь, чтодобродетельный человек испытывает хотя бы четверть того удовольствия, котороеполучает злодей, совершая плохой поступок. Так почему я, имеющий свободувыбора, должен предпочесть жизнь, которая меня совершенно не волнует, вместотого, чтобы с головой окунуться в бурный водоворот наслаждений и сладострастия.Если мы расширим горизонт наших рассуждений и посмотрим на общество в целом,окажется, что самым счастливым, причем во всех отношениях, обществом являетсясамое разложившееся. Я далек от того, чтобы ограничиться отдельными пороками: яне хочу, чтобы человек был просто распутником, пьяницей, вором, предателем ит.д. — я имею в виду, что он должен испытать все и прежде всего должентворить дела, которые кажутся наиболее чудовищными, так как только расширяясферу своих безумств, он скорее получит максимальную долю счастья в распутстве.Ложные представления об окружающих людях — это еще один источник бесконечныхошибочных суждений в области морали, и мы придумываем себе абсурдныеобязанности по отношению к этим созданиям только на том основании, что они тожесчитают себя в чем-то нам обязанными. Давайте иметь мужество отказаться отподачек, и наши обязательства перед ними вмиг рассыпятся в прах. Я хочу васспросить: что такое все живущие на земле в сравнении с одним-единственным нашимжеланием? И по какой причине я должен лишать себя самого малого удовольствийради того, чтобы понравиться человеку, который для меня — никто и совсем меняне интересует? Если же он в чем-то для меня опасен, я, разумеется, не буду еготрогать, не не ради него, а ради себя, ибо только для себя я должен искатьблага; но если мне нечего опасаться, я извлеку из него все, что можно, чтобыполучить больше удовольствий, и буду считать окружающих существами,предназначенными служить мне. Итак, повторяю: мораль не нужна для счастья,скажу больше — она ему вредит, и только в лоне самого беспредельного разврата илюди и целые общества могут найти максимально возможную дозу земногоблаженства.