Оба кивнули и встали со своих мест. Коул молчапроводил их до двери и закрыл ее.

— Вы справились с этим просто здорово, —сказал он президенту. — Войлз знает, что он уязвим. Я предчувствую кровь. Мыеще поработаем над ним с помощью прессы.

— Розенберг мертв, — повторил президент, — япросто не могу поверить в это.

— У меня есть идея с телевидением. — Коулвновь расхаживал с важным видом. — Нам надо воспользоваться шоком от этихсобытий. Вам следует появиться уставшим, как будто вы не спали всю ночь,пытаясь урегулировать кризис. Правильно? Целая нация будет смотреть, ожидая отвас подробностей и заверений. Я думаю, вы должны надеть что-нибудь теплое иуспокаивающее. Пиджак и галстук покажутся в семь утра нарочитыми. Давайтерасслабимся немножко.

Президент сосредоточенно слушал.

— Банный халат?

— Пожалуй, нет. А как насчет шерстяной кофты исвободных брюк? Без галстука. С белой рубашкой. Своего рода образ дедушки.

— Ты хочешь, чтобы я в эти часы кризисаобратился к нации в бабушкиной кофте?

— Да, мне нравится это. Коричневая кофта сбелой рубашкой.

— Ну я не знаю…

— Образ очень подходящий. Посмотрите, шеф,выборы — через год. Это наш первый кризис за девяносто дней, и какой этопрекрасный кризис… Людям нужно видеть вас в чем-нибудь другом, тем более в семьчасов утра. Вы должны выглядеть просто, по-домашнему, но контролирующимситуацию. Это даст нам пять, а может, десять пунктов в рейтингах. Поверьте мне,шеф.

— Я не люблю кофт.

— Положитесь на меня.

— Ну я не знаю…

Дарби Шоу проснулась в предрассветной полутьмес ощущением похмелья. После пятнадцати месяцев учебы в юридическом колледже еемозг отвык отдыхать более шести часов в сутки. Она обычно просыпалась дорассвета, и по этой причине ей не спалось с Каллаганом. С сексом все было дажеочень в порядке, а вот сон ее походил на сплошное перетягивание каната, вкачестве которого служили подушки и простыни. Она некоторое время смотрела впотолок и прислушивалась к резкому похрапыванию Каллагана в пьяном забытьи.Простыни были перекручены, как канаты, вокруг его колен. Она была ничем неукрыта, но холода не чувствовала. Ночи в октябре в Новом Орлеане все еще былитеплыми и даже душными. Влажный воздух поднимался снизу с Дофин-стрит ипроникал в спальню через открытую балконную дверь. Он нес с собой первые потокиутреннего света. Дарби встала в дверях и накинула на себя махровый халат.Солнце показалось из-за горизонта, но улица все еще пребывала во мраке.Утренние рассветы проходят незамеченными во Французском квартале. Во рту у неебыло сухо.

Внизу на кухне Дарби заварила крепкийфранцузский кофе с цикорием. Голубые цифры на таймере микроволновой печипоказывали без десяти шесть. Для малопьющей Дарби жизнь с Каллаганомпревратилась в постоянную борьбу. Ее пределом было три фужера вина. Не имея нидиплома юриста, ни работы, она не могла позволить себе напиваться каждый вечери спать допоздна. Кроме того, она весила 50 кг и хотела удержаться на этойотметке. У него же не было пределов.

Она выпила три стакана ледяной воды и перелилакофе в высокую кружку. Поднявшись по ступенькам, включила свет и прилеглаобратно в постель. Щелкнув пультом дистанционного управления, Дарби вдругувидела на экране президента, сидящего за рабочим столом в нескольконепривычной для него коричневой кофте, без галстука. Это был специальный выпускновостей Эн-би-си.

— Томас! — Она шлепнула его по плечу.

Никакой реакции.

— Томас, проснись!

Она надавила на кнопку, и звук увеличился допредела. Президент пожелал доброго утра.

— Томас! — Она прильнула к экрану телевизора.

Каллаган выпутался из простыней и сел,протирая глаза и пытаясь сосредоточиться. Дарби протянула ему кофе.

У президента были плохие новости. Его глазаказались уставшими, а вид печальным, но в голосе сквозила уверенность. Передним лежали записи, но он ими не пользовался. Он смотрел прямо в камеру исообщал американскому народу о трагических событиях прошлой ночи.

— Какого черта, — пробурчал Каллаган.

После сообщения о кончинах, президент сталпроизносить цветистую траурную речь по поводу смерти Абрахама Розенберга. Онназывал его «вечно живой легендой». Это было большой натяжкой, но строгоевыражение лица президента не менялось, когда он восхвалял жизненный путь одногоиз самых ненавистных людей в Америке.

Каллаган изумленно уставился на экран. Дарбине отводила от телевизора взгляда.

— Это очень любопытно, — сказала она, застывна краю кровати. — Он объяснил, что у него состоялось совещание с директорамиФБР и ЦРУ и что они считают эти два убийства взаимосвязанными. Он приказалпровести немедленное и тщательное расследование, виновные предстанут передсудом.

Каллаган накрылся простыней. Он щурил глаза иприглаживал пятерней свои взъерошенные волосы.

— Розенберг? Убит? — бормотал он, уставившисьна экран.

Его затуманенная голова мгновенно прояснилась,а сидевшая в ней боль отступила.

— Обрати внимание на кофту, — сказала Дарби,отхлебнув кофе и разглядывая розовое лицо с толстым слоем грима и тщательноуложенную прическу. Он был редкий симпатяга с проникновенным голосом. За счетэтого он здорово преуспел в политике. Морщин на его лбу прибавилось, какприбавилось горечи во всем его облике, когда он заговорил о своем близком друге— судье Глене Джейнсене.

— В кинотеатре «Монтроуз», в полночь, —повторил Каллаган.

— Где это? — спросила она, поскольку Каллаганзаканчивал школу в Джорджтауне.

— Я не уверен, но мне кажется, что это вквартале гомиков.

— Он был гомиком?

— До меня доходили слухи. Очевидно.

Они сидели на краю кровати, прикрыв ногипростынями. Президент объявил в стране неделю национального траура. Флагиприспустить. В федеральных учреждениях приостановить работу. Он проговорилнесвязно еще несколько минут с таким же скорбным и даже убитым видом, но все жеоставаясь тем не менее президентом, вполне контролирующим обстановку. Закончив,он изобразил на лице отеческую улыбку, свидетельствовавшую о полном доверии,мудрости и уверенности.