Я не знала, то ли смутиться, то ли попытаться объяснить, чтохрабростью там и не пахло. Я тогда перепугалась до смерти.

– Ты – наш амерадур, и мы пойдем за тобой, куда бы тынас ни повела. До конца, каким бы он ни был. Я умру, но не позволю кому-либопричинить тебе вред.

– Ты подумай, что говоришь! – воскликнул Аматеон.

Я с ним согласилась:

– Не клянись уберечь меня от любого вреда, Адайр, ненужно. Поклянись защищать мою жизнь, если ты должен это сделать, но не беречьот любого вреда.

Но, кажется, ни он, ни Аматеон меня не слышали. Я былаобъектом обсуждения – и только.

– Она спасла нас вчера ночью, – заявилАдайр. – Она спасла нас всех. Она рисковала жизнью, чтобы спасти нас. Какты можешь стоять здесь и не дать ей обет?

– Мужчина, утративший честь, не может даватьобеты, – горько сказал Аматеон.

Адайр положил ему на плечо руку в латной перчатке:

– Так пойди с нами к королеве, обрети вновь свою честь!

– Вместе с честью она отняла у меня и храбрость. Яслишком боюсь предстать перед ней с такими новостями. – У него на щекеблеснула одинокая слеза.

Глядя на отчаяние в его глазах, я сказала единственное, чтопришло мне на ум:

– Я попробую сыграть на ее чувстве вины. Вины занераскрытое убийство ее родного брата. Но если этого будет недостаточно, янапомню ей, что она обязана мне жизнью своего консорта и своей живой игрушки,человека.

– Напоминать монархам об их долгах не всегдамудро, – заметил Дойл.

– Да, но мне нужно ее согласие, Дойл. Если она запретит– мы ничего не сможем сделать, так что мне придется добиться ее согласия.

Он тронул меня за лицо.

– Я вижу в твоих глазах одержимость. Смерть твоего отцатяжкой несправедливостью легла тебе на сердце.

Я закрыла глаза и легла щекой в его теплую ладонь. Его руказагрубела от веков упражнений с мечом и ножом. И от этого она казалась какбудто более настоящей, более твердой, более надежной. А кое-кто из сидхе, изтех слишком высокородных, у которых не бывало мозолей, считали это признакомнечистоты. Грязные расисты!

В объятиях Дойла я могла позволить себе вспомнить тоткошмарный день. Забавно, как хорошо защищается мозг. Я видела окровавленнуюткань и носилки. Я держала руку отца, холодную, но еще не окоченелую. Мои рукибыли в его крови, потому что я его трогала, – но это был не он. Это былапросто холодная плоть. Ощущение ужасающей пустоты, когда я до негодотрагивалась, было похоже на то, как войти в дом, ожидая найти его полнымзнакомых и любимых людей, и обнаружить только голые стены, даже мебельувезли... Ты бредешь из комнаты в комнату и слышишь, как твои шаги отдаютсяэхом в этой пустоте. Твой зов отражается от голых стен, на которых еще осталисьневыцветшие пятна от памятных фотографий – как меловые контуры тел на местепреступления. Он ушел – мой высокий, красивый, мой замечательный отец. Ондолжен был жить вечно, но чары могут украсть жизнь даже у бога, у того, ктокогда-то был богом.

Но если я слишком упорно старалась припомнить этот день,пыталась заставить себя вспоминать – то я вспоминала не тело отца и не кровь.Мне вспоминался меч. Один из телохранителей отца вложил его мне в руки, какпередают флаг на похоронах солдата. На рукояти было золотое тиснение с обеихсторон – дерево и вокруг него танцующие журавли. А иногда с ветвей деревасвисали крошечные человечки, и их кровь текла по золоту. Маленькие жертвыбуквально проливали кровь на рукоять меча[9]. В тот день рукоятьмеча была голой и холодила мне руки. На ветвях деревьев не было маленьких жертв– потому что величайшая из жертв уже была принесена.

К этой тисненной золотом кожаной рукояти я почти весьприжималась щекой. Я вдыхала запах выделанной кожи, запах масла,использовавшегося для чистки, и над всем этим был его запах. Отец веками носилна себе этот меч, и ножны впитали запах его кожи. Я бралась за рукоять инащупывала пальцами неровности, образовавшиеся даже в волшебном металле от постоянныхкасаний его ладони.

Много ночей я спала, прижав к себе этот меч, словно все ещечувствовала руку отца на рукояти меча, его тело рядом с мечом. Я поклялась наклинке моего отца, что отомщу за его смерть. Мне было семнадцать.

Умереть от горя нельзя, хоть и кажется, что можно. Сердце насамом деле не разрывается, хотя иногда грудь болит так, словно оно разорвалось.Горе ослабевает со временем. Так устроен мир. И приходит день, когда тыулыбаешься вновь – и чувствуешь себя предательницей. Как я могу быть счастлива?Какя могу радоваться в мире, где больше нет моего отца?.. И тогда ты плачешьопять, плачешь потому, что больше не грустишь по нему так, как грустилакогда-то, и потому, что перестать горевать – это потерять его еще раз.

Мне уже тридцать три. Шестнадцать лет прошло с тех пор, какя спала, прижимая меч своего отца. Меч просто исчез примерно с месяц спустяпосле его смерти. Ушел, как ушли многие наши древние реликвии, как будто суходом Эссуса больше не было руки, достойной им обладать. И тогда меч предпочелрастаять и кануть в туман. А может быть, великие реликвии не выбирают своюсудьбу. Может быть, Богиня призывает их к себе, когда их задача выполнена. Или,может, они возвращаются домой к Богине, пока вновь не появится достойный. Приэтой мысли я ощутила тонкое веяние тепла и радости – голос Богини. Мягкий, чутьслышный голос, который подтверждает, что ты набрела на правильную мысль илизадала правильный вопрос.

Я попробую сыграть на чувстве вины, чтобы добиться от Андаисразрешения вызвать полицию. Мне не слишком верилось, что королева можетподдаться на эмоциональный шантаж, но она еще не знает о возвращении одной извеличайших реликвий дворов фейри. Чаша, которую человеческие желания превратилииз котла изобилия в золотой кубок, вернулась к нам оттуда, гдескрывалась, – где бы это место ни находилось. Она явилась мне во сне, акогда я проснулась – сон оказался явью. Чаша была одним из величайших сокровищБлагого Двора, и благие могли предъявить на нее права, что стало одной изпричин держать в тайне ее возвращение. Чашу нельзя удержать силой, она самавыбирает, где ей быть. Я была почти уверена, что она не останется в БлагомДворе, даже если мы ее отдадим. А если она станет исчезать оттуда и появлятьсяу нас, благие решат, что мы ее крадем. Или по крайней мере обвинят нас в этом,потому что король Таранис никогда не признает, что чаша просто считает ихнедостойными. Нет, мой дядя обвинит во всем нас, а никак не себя и не свойсияющий двор.