У парикмахерской он встретил хозяйку книжного магазинаБарбару. Она была всего на пять лет его моложе. Только что её покрасили вжгуче-чёрный цвет, подстригли, уложили, она шла навстречу с гордо поднятойнепокрытой головой.

— Микки, книг, которые ты заказывал, в Германии нет. Но янашла для тебя одну в Берне, правда, получается значительно дороже.

Молодой полицейский Дитрих медленно проехал мимо навелосипеде, помахал рукой и крикнул:

— Герр Данилофф, у вас сегодня такое лицо, словно вывыиграли в лотерею миллион!

На пляже он занял свой шезлонг, накрыл колени пледом,заказал кружку горячего глинтвейна с лимоном и ванилью, именно такой глинтвейнони пили с мамой в Ницце тридцать лет назад, в семьдесят шестом.

Она вернулась из России. У неё блестели глаза, онаулыбалась, рассказывала советские анекдоты про Брежнева, которые удалосьуслышать в Москве даже ей, иностранной туристке.

Она призналась, что опять, как в ту первую свою поездку, невыдержала, пришла к дому на Второй Тверской.

Дом стоит, словно и не было ничего. Облупился, конечно,постарел. На четвёртом этаже, на окнах её комнаты, полосатые шторы. Окностоловой открыто, на подоконнике цветочные горшки. Спектакль в Театре наТаганке замечательный, особенно хорош Высоцкий в роли Гамлета.

Она купила для него две кассеты с песнями Высоцкого, правда,не в Москве, а в Париже. Она долго, таинственно молчала, прежде чем рассказатьглавное.

— Федор выполнил, что обещал. Билеты на Таганку достатьпочти невозможно. Он устроил так, что мы сидели рядом, в пятом ряду партера.Вот, это тебе от товарища генерала, — она вытащила из сумочки маленькую фотографиюДимы, — видишь, отрастил бородку. По-моему, ничего, ему идёт. А Вера, кажется,беременна. Выглядит хорошо, только платье дурацкое, зелёное, в клеточку.

Они гуляли по пустому пляжу. Никто не купался, сезон давнопрошёл. Был небольшой шторм, ветер, как сейчас, но не такой холодный и резкий.

Он ещё не знал, что ей осталось жить два с половиной месяца,поэтому приехал всего на день, а она не уговаривала его остаться. И ничего емуне сказала. Сразу после его отъезда она легла в клинику, операция прошланеудачно и только подтвердила, что надежды нет.

Но в тот день он даже подумать не мог об этом. Мамавыглядела великолепно, как всегда, лёгкая, стройная, с тонкой талией, прямойспиной. Она всю жизнь носила длинные волосы, скручивала их узлом на затылке.

Только однажды, ещё в Москве, в двадцатом году, когда оназаболела тифом, её постригли.

Он был совсем маленький, три года. В самых ранних еговоспоминаниях сохранился образ мамы, какой она была тогда, в Москве, послеболезни, с короткими волосами.

Как-то утром они отправились с няней провожать маму надежурство в лазарет. Она уходила, он хотел побежать за ней, но няня крепкодержала его за руку. Он смотрел вслед, и до сих пор это осталось в памяти.Короткие светлые волосы треплет ветер, как сейчас вон у той девушки вкоричневой куртке, слишком холодной для такой погоды.

Девушка стояла совсем близко, спиной к нему, смотрела наморе. Михаил Павлович не видел её лица. В двух шагах от неё высокий мужчинаразговаривал по телефону по-русски. На плече девушки висел портфель. Точнотакой же Михаил Павлович совсем недавно купил для Дмитрия, в магазине фрауРетих, и положил в него фотографии, чтобы их увидела Софи.

Мужчина убрал телефон, что-то сказал девушке, накинул ей наголову капюшон, и, когда она повернулась в профиль, лица её всё равно нельзябыло разглядеть.

— Софи, — произнёс Михаил Павлович так тихо, что вряд ликто-то мог услышать сквозь крики чаек и шум моря.

Но громче не получалось. У него перехватило горло.

— Простите, что вы сказали?

Теперь она стояла напротив, смотрела на него.

— Вы сказали Софи? — спросила она по-русски. — Вас зовутДанилов Михаил Павлович?

Москва, 1918

В последний день уходящего года в квартире на ВторойТверской появилась ёлка. Она была маленькая, облезлая. Её купил Агапкин укакого-то пьяного солдата на Патриарших. Ствол оказался таким тонким, чтовыпадал из крестовины, пришлось замотать тряпками. Достали игрушки, зажглисвечи.

Было по-прежнему холодно, однако теперь прибавилось ещё двепечки. Дрова стоили дороже хлеба, платяной шкаф давно истопили, в дело пошёлстарый раскладной обеденный стол, он в сложенном виде стоял в кладовке летдвадцать.

— Вот, а ты, Мишенька, хотел все выкинуть, и шкаф, и стол.Видишь, никогда нельзя спешить, — говорила няня.

Следующим в очереди на растопку был её огромный комод. Нянязаранее освободила его, заодно извлекла множество старых детских вещей,штопала, шила, вязала одежду для маленького Миши.

— Когда ещё начнут детским торговать, а Мишенька вон какрастёт, оглянуться не успеем, пойдёт сам, ножками, как раз первые ботиночкиАндрюшины и пригодятся.

Он правда рос быстро и, слава Богу, не болел. Молока у Танибыло довольно. На курсы она не ходила, занималась дома, у неё было два отличныхпреподавателя, папа и Агапкин. Андрюша тоже засел за учебники, проходилгимназический курс с Таниной помощью.

Почти все учебные заведения временно закрылись. Пропалоэлектричество, перестали ходить трамваи. Банки не выдавали денег, возле нихтолпились вкладчики, пытаясь получить хоть что-нибудь.

Полковник Данилов каждое утро вставал в унылую очередь. Унего был вклад, приличная сумма, десять тысяч, весь его капитал. Говорили, чтосегодня начнут выдавать наличные, но банк так и не открывался, назавтра былоткрыт, но, проработав пару часов, закрылся, потому что со стороны служебного входаподъехали три броневика с красноармейцами и каким-то финансовым комиссаром.

Вдоль притихшей очереди шелестел слух, что с понедельникастанут выдавать, но только половину от вложенной суммы. Половина лучше, чемничего. Но в понедельник начиналась забастовка банковских служащих.

Неподалёку от здания банка была маленькая кофейня, таминогда Павел Николаевич встречал своих бывших сослуживцев. Никто уже не носилпогон, за них могли избить или вообще пристрелить.

Говорили об организации каких-то комитетов, шёпотомприглашали на собрания, заседания. Утверждали, будто к Москве с Дона идётКаледин с казаками, царь сбежал из Тобольска и возвращается в Петроград,союзники направляют несколько армий на помощь. Два немецких корпуса движутся кстолице, устанавливать порядок, даже им, немцам, всё это надоело, и будто бы вПитере, на Миллионной улице, уже есть немецкий штаб.