Потом родственники разъехались по домам, и Джимми сноваостался один. Конечно, родители, братья и сестры Маргарет были убиты горем, новряд ли кому из них было так плохо, как Джимми. Никто из них даже непредставлял, как много Маргарет для него значила и что он потерял. Вся егожизнь была заполнена ею одной, и Джимми был совершенно уверен, что никогда несможет любить другую женщину так, как он любил Маргарет. Быть может, он и вовсеокажется не способен полюбить. Сама мысль о том, что в его жизни можетпоявиться другая женщина, казалась ему безумной. Разве может кто-нибудь хотя бысравниться с Маргарет?! У кого отыщутся такие же страсть и огонь, жизнелюбие июмор? Маргарет была самой мужественной женщиной из всех, кого Джимми когда-либознал. Она не боялась умирать — смерть она приняла легко, как принимала все, чтопосылала им судьба. Это он едва владел собой и умолял бога пощадить ее, это онрыдал, не зная, куда деваться от отчаяния и ужаса, а она подбадривала и утешалаего, хотя уже лежала на смертном одре. Нет, другой такой, как она, просто неможет быть, думал Джимми. Сама мысль о том, что Маргарет уйдет, а он будет житьдальше, казалась ему невыносимой.

Но, вопреки собственным ожиданиям, Джимми не умер.

Во всяком случае, его физическая оболочка продолжаласуществовать, хотя все внутри его было опалено горем. Исполнился уже месяц стех пор, как Маргарет не стало, а он никак не мог решить, что ему делать сосвоей жизнью. Все эти недели, дни, часы он жил по привычке, машинально, неожидая от будущего ничего отрадного или светлого и думая лишь о днях прошедшихи невозвратимых.

Через неделю после смерти Маргарет Джимми вернулся наработу, потому что пребывание в четырех стенах стало для него невыносимым, нобольшого облегчения ему это не принесло. Коллеги обращались с ним как стреснувшей вазой, и их сочувствие чаще приносило ему новую боль.

Да и сама работа не особенно ладилась, хотя Джимми истарался изо всех сил, понимая, что дети нисколько не виноваты в его несчастье.Но он ничего не мог с собой поделать. Радость, энтузиазм, увлеченность — всеушло.

Вместе с Маргарет исчезло самое главное, и теперь Джиммипочти не болел за свое дело, подчиняясь хорошо знакомой рутине ипрофессиональным инстинктам, которые успел выработать за прошедшие годы. Сосмертью жены жизнь Джимми потеряла смысл, и все остальное стало для негоневажным.

Решение съехать с квартиры далось Джимми нелегко.

Какая-то частичка его сердца хотела бы остаться здесьнавсегда, чтобы по-прежнему дышать тем же воздухом, прикасаться к вещам, к какимприкасалась она, но уж слишком тяжело было ложиться вечером одному ипросыпаться с мыслью, что он никогда больше ее не увидит. В конце концов Джиммивсе-таки решил съехать, надеясь, что это даст ему хоть какое-то облегчение.Куда он поедет, Джимми не знал.

Ему было все равно. Раскрыв газету, он позвонил в первое жепопавшееся на глаза агентство недвижимости, но все агенты оказались в разъезде,и его попросили оставить свой номер телефона. Положив трубку, Джимми решилсобирать вещи дальше, но стоило ему открыть шкаф, где висели платья Маргарет,как голова у него закружилась, а воздух с шумом вырвался из легких, словно отудара кулаком.

Чтобы не упасть, Джимми машинально схватился за дверцу идолго стоял неподвижно, со всхлипом втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.Запах ее духов щекотал ему ноздри и тревожил больную память, и вскоре Джимминачало казаться, будто Маргарет — живая Маргарет — стоит у него за спиной,совсем рядом, и что достаточно только протянуть руку…

— И что мне теперь делать? — пробормотал он вслух,чувствуя, как жгут глаза готовые пролиться слезы. — Что мне теперь делать,Мэгги?..

«Жить, Джимми, жить, — раздался у него в голове ееявственный голос. — Не сдавайся, живи, и когда-нибудь мы непременноувидимся».

— Но почему когда-нибудь, почему не сейчас?..

Впрочем, он знал ответ. Уступить, уйти из жизни сейчас былобы трусостью, и Маргарет, его мужественная Маргарет, никогда бы ему этого непростила. Сама она никогда не сдавалась, даже когда до конца осталось совсемнемного. До самого последнего дня Маргарет красила губы и ресницы, мыла головуи надевала платья, которые нравились ему больше всего.

И такого же мужества она требовала от него.

— Но я не хочу! — вырвалось у него. — Не хочубез тебя! Не могу!

«Не распускай нюни, мистер Джон Кеннеди Двадцать ВосьмаяВода на Киселе», — слышался ее голос, и Джимми, услышав ее неподражаемыйирландский акцент, улыбнулся сквозь слезы.

— О'кей, Мэгги, о'кей, — пробормотал он, одно задругим снимая ее платья с вешалок и укладывая их в коробку так аккуратно,словно ожидал, что когда-нибудь она вернется за

Лиз снова приехала в «Версаль» в воскресенье, чтобывстретиться с риелтором и договориться о сдаче внаем гостевого крыла и флигеля.Она решила ковать железо, пока горячо, вернее — пока Куп не передумал. Деньгинужны были ему как воздух, и Лиз решила, что, пока она еще может, она должнасделать для Купа все, что только в ее силах.

Встреча была назначена на одиннадцать, но, когда Лиз ириелтор подъехали к особняку, Купа уже не было. Он повез Памелу завтракать в«Беверли-Хиллз-отель». Лиз знала, что завтра Куп собирается отправиться сосвоей пассией на Родео-драйв — улицу, где располагались фешенебельные магазиныи бутики. О том, как может отразиться эта поездка на бюджете Купа, Лизстаралась не думать.

Отговаривать Купа она даже не пыталась. Лиз заранее знала:он скажет, что Памела — роскошная женщина, но ей совершенно нечего надеть. Купобожал баловать своих подружек, и это ему удавалось. Он покупал им наряды и драгоценности,не считаясь ни с расходами, ни с тем, что при виде счета Эйба Бронстайна можетхватить удар. Лиз знала, что Куп непременно повезет двадцатидвухлетнюю модель вмагазины Теодора, Валентине, Диора и Ферре, и непременно — к Фреду Сигалу, иистратит на подарки не меньше пятидесяти тысяч, особенно если ему вдругприглянется какая-нибудь безделушка, выставленная в витринах салона Ван-Клифаили Картье. Что до Памелы, мрачно подумала Лиз, ей и в голову не придетотказаться от подарков. С какой стати, ведь это сбывались мечты простойдевчонки из Оклахомы — мечты, ради которых она и оставила отцовскую ферму иперебралась в Лос-Анджелес.

— Признаться, — сказал риелтор, молодой человеклет двадцати двух, — я удивлен, что мистер Уинслоу решил пустить жильцов. Вофлигель еще куда ни шло, но в жилое крыло… — Они как раз вошли в дом иприступили к осмотру, и Лиз с вполне объяснимой неприязнью подумала, чториелтор пытается выудить у нее какие-то подробности личной жизни звезды, чтобыпотом передать их своим друзьям и коллегам и, может быть, будущим жильцам. Увы,избежать подобных вопросов было, скорее всего, нельзя, и Лиз знала, чтоотвечать на них придется. Она хотела сдать для Купа эти комнаты и не моглапозволить себе гордо отмалчиваться, хотя бы это и означало, что она отдастобожаемого патрона на растерзание досужим сплетникам, которые бывали особеннобезжалостны к большим знаменитостям.