– Нет, Елена Николаевна, вы меня не поняли. Я не сомневаюсь,что с вашим ребенком все нормально.

– Спасибо, – усмехнулась Лена.

– Просто врач мог искренне ошибаться, не желая вам зла.

– Хорошо, – вздохнула Лена, – он ошибся в диагнозе. Искреннеошибся. Но потом он ошибся, утверждая, что я в ужасном состоянии, что менянельзя выпускать на улицу и необходимо срочно вколоть успокоительное?

– Ну, это, конечно, трудно назвать ошибкой, – согласилсяКротов, – но с другой стороны – трудно представить женщину, которая совершенноспокойно прореагирует на подобное известие.

– Я не воспринимала его слова как известие. Я просто сразурешила, что он ошибся. И еще: я не врач, но, мне кажется, такого рода диагнозыне ставятся после одного-единственного исследования, даже ультразвукового. Аесли и ставятся, то больному не сообщают в тот же миг. Проверят еще раз,посмотрит не один специалист, а несколько. Ведь если у человека, например, рак,ему не скажут от этом сразу. Сначала подготовят, поговорят с близкими.

– Ладно. Оставим пока доктора в покое. Пойдем дальше.Предположим, что те, кто искал вас в подвале, делали это из благих побуждений.Это были санитары. Им поручили вас найти, так как ваше состояние казалоськритическим, опасным для жизни.

Лена весело рассмеялась.

– Сергей Сергеевич, подумайте сами, в какой нормальнойбольнице пошлют ночью санитаров разыскивать сбежавшую больную? Ну ушла, иладно, работы меньше. Если, конечно, эта больная – не буйная сумасшедшая. Нотакого диагноза мне пока не ставили. Так что не сходится. И с доктором несходится, и с санитарами. И дальше не сойдется.

– Давайте попробуем. Начнем с ключей. Вы могли их простопотерять раньше, забыть где-нибудь и так далее. Потом что у нас? Окурок. Сокурком совсем просто: уборщик убирал, замел от соседней двери к вашей. Дальше– запах в туалете. Ну это, извините, вообще не улика. Остается «скорая». Япроверю по подстанциям, но опять же – что им можно предъявить? Они возмутятся искажут, что вас никогда не видели, никоим образом за вами не гонялись, а ехалисебе по своим делам. И врач из консультации тоже скажет, что ошибся,перестраховался. Это уго-ловно не преследуется.

Лена молчала, низко опустив голову и помешивая трубочкойостатки молочного коктейля на дне стакана. Наконец она произнесла:

– Конечно, пропажа моей телефонной книжки и фотографии тожене в счет?

– Нет, Елена Николаевна, – тяжело вздохнул Кротов, – покавсе это не в счет. Скажем так, нет данных, указывающих на признакипреступления.

– Ну а если бы они все-таки сделали мне искусственные роды?Если бы они убили моего ребенка? А мне, между прочим, тридцать пять лет. Ибольше детей у меня нет. Только этот, еще не родившийся.

– К сожалению, и тогда ничего нельзя было бы сделать.Доказать умысел в медицинской ошибке сложно, а практически невозможно. Было быдолгое, унизительное для вас разбирательство, которое в лучшем случаезакончилось бы административным взысканием, а скорее всего – ничем.

– Отлично! – усмехнулась Лена. – А что вообще возможно вмоей ситуации? Мне страшно ночевать дома, страшно ходить на работу. Что мнеделать?

Кротов несколько секунд молча смотрел в темно-серыенемигающие глаза своей собеседницы. Перед ним была женщина, которая нравиласьему, как никто никогда прежде. Возможно, ей угрожала реальная, опасность. Ноухватить суть этой опасности, поймать хоть одну ниточку, которая могла быпривести к сколько-нибудь понятному объяснению всей истории, он пока не мог.

Кротов был опытным следователем, опасность чувствовалхребтом, но никогда, как бы ни были сильны ощущения, не выстраивал планапрактических действий, основываясь только на них.

Они уже давно все доели. Девушка в униформе убрала со стола.Лена встала.

– Спасибо большое, Сергей Сергеевич. Простите, я отняла увас время.

– Что вы, Елена Николаевна! Это вы меня простите.

– За что?

– Хотя бы за то, что я не могу придумать сразу, как вампомочь. Но давайте пока договоримся… У вас есть мой домашний телефон?

– Да, Гоша дал мне все ваши телефоны.

– Если не возражаете, я запишу и ваши, служебный и домашний.Мы будем с вами поддерживать связь. Если произойдет еще что-то, не дай Бог, вымне сразу звоните. Я, в свою очередь, попытаюсь навести кое-какие справки,побеседовать со специалистами и буду держать вас в курсе дела.

Они вышли на Тверскую. Было совсем темно. К ночи похолодало,замерзшая грязь похрустывала под ногами. Лена поскользнулась, и Кротов взял ееза руку. Сквозь тонкую кожаную перчатку он чувствовал ее хрупкие пальцы, и емузахотелось поцеловать на них каждый ноготок. Но он опять одернул себя и сказал:

– Елена Николаевна, я на машине. Куда вас отвезти?

– Спасибо. Если не трудно, на Шмитовский. Знаете, заПресней.

– Вы там живете?

– Нет. Там живет моя тетушка. Я решила пока ночевать у нее.

Они сели в машину. Кротов подумал, что до Шмитовскогопроезда всего пятнадцать-двадцать минут езды. Потом она попрощается и исчезнет.Возможно, исчезнет навсегда из его жизни. А он будет мучиться, придумыватьповод, чтобы позвонить ей, придумает не один, а десять, но так и не позвонит.Не решится. Ему сорок, ей тридцать пять. Он даже не знает, замужем ли она.Боится ночевать дома и живет у тети? Это совсем не значит, что она не замужем.Муж может быть в отъезде, в командировке. Да мало ли? Вряд ли такая женщинаодинока. Так не бывает.

«Все, – сказал себе Кротов, – не будь идиотом. Ты потом себеэтого не простишь. Спроси, хотя бы спроси…»

«Жигуленок» уже ехал по Пресне. Кротов решился:

– Елена Николаевна, вы замужем?

– Нет, – ответила она.

– Если уж я задал вам один нескромный вопрос, позвольтезадать второй, еще более нескромный.

– Задавайте, – разрешила Лена.

– А отец вашего ребенка, он как-то… – Кротов смешался,запнулся, но Лена помогла ему:

– У моего ребенка отца нет. То есть, конечно, есть, но этоне отец. Как говорит моя тетушка, мой будущий ребенок – байстрюк. Знаете такоеслово?

– Ужасное слово. Так нельзя говорить о ребенке.

– Тетушка – старая коммунистка. Ей теперь все можноговорить.

«Как глупо получается, – думал Кротов, – я прожил с женойдвенадцать лет, так хотел ребенка, а Лариса категорически не желала. Одноупоминание о ребенке вызывало у нее истерику. Конечно, балерины редко рожают,но ведь рожают все-таки и остаются в балете. А Лара вообще мало что потерялабы. Она танцевала только в кордебалете, только в массовке. В Музыкальном театреСтаниславского, где она работала, ей ни разу не дали станцевать ни однойсерьезной партии. Она все жаловалась на интриги… И вот стукнуло сорок, а семьинет, будто вовсе не было…»