Впрочем, ей совершенно некогда его рассматривать!

Она должна собрать свою помойку и тащить ее дальше, «вмикрорайон», а потом еще чесать за сигаретами. Олимпиада отвела от него взгляд,потому что смотреть дальше было неловко, и опять принялась возиться с мешком.Целлофановая тесьма никак не завязывалась, и тут сосед вдруг галантно перехватилу нее мешок и кое-как закрепил проклятые завязки.

– А куда вы его тащите?

– К себе в офис! – вспылила Олимпиада. – Куда же еще!

– Здесь нет поблизости контейнеров.

– Я знаю. Поэтому и тащу туда, где они есть.

Она довольно бодро взялась было за мешок, но теперь нестиего стало очень неудобно, он все время съезжал вниз и норовил плюхнуться влужу.

– Подождите, – сказал Добровольский, которого в детстве маманаучила быть вежливым и помогать женщинам. – Это же очень неудобно, а путьнеблизкий.

– Да в том-то и дело, – согласилась Олимпиада.

Он подошел, взял мешок и прижал к своему боку.

– Вы будете его нести?!

– Не-ет, – отказался Добровольский. Вовсе он не собиралсянести мешок! – Я хочу поставить его в машину.

– Вы хотите его везти?!!

Угловатый, похожий на военный, джип был кое-как приткнут коградке, которая торчала из-под снега сантиметров на пять, не больше. Сосед,копаясь в кармане куртки, дошел до джипа, вытянул руку с ключами, нажал кнопкуи открыл заднюю дверь. За ним шла совершенно потрясенная Олимпиада, а за нейзеленый кот Василий, бывший Барсик.

Добровольский поставил мешок с Олимпиадиным мусором вбагажник, захлопнул заднюю дверь и сказал:

– Я завтра поеду мимо контейнеров и выброшу это. Что вы наменя так смотрите?

Она смотрела так, потому что не знала, как иначе можносмотреть на мужчину, который поставил твой мусорный мешок в багажник своеймашины?!

– Ну вот, – продолжал Добровольский, – теперь, когда отмусора мы отделались, можно и поговорить.

– По… поговорить? – запнувшись, переспросила Олимпиада.

– Хотите сигарету?

– Я не курю.

– Я вас не помню, – объявил он не слишком внятно из-засигареты, зажатой в зубах. Желтый живой огонь осветил подбородок, отвороткуртки и воротник светлого свитера. – Вы кто?

– А вы должны меня помнить?

– Ну конечно! – сказал Добровольский с досадой. – Дед тутвсю жизнь прожил! Он бабушку пережил почти на двадцать лет, а я у него только игостил, когда наезжал в Москву!

– Вы внук Михаила Иосифовича?

Тут он вдруг остановился и спросил с веселой надеждой, какесли бы внезапно обнаружил соотечественника в толпе гнусно скачущих папуасовГвинеи-Биссау:

– Вы что? Помните деда?

– Конечно! – пылко воскликнула Олимпиада. – Я его не простопомню, я его обожала, вашего деда! Он мне картинки рисовал!

Добровольский смотрел на нее сверху – как со шкафа, – слушали молчал. Тлеющая сигарета освещала заросший темной щетиной подбородок.

– Конечно! Вы уехали, и он остался совсем один! Он же былочень скрытный, никогда никому ничего не говорил, и нам не говорил, но мы-тознали, как он скучает!

– Мы – это кто?

– Мы – это моя бабушка и я, кто же еще? Мою бабушку звали…

– Настасья Николавна, я помню, – сухо сказал Добровольский.– Она работала в Ленинке, кажется, или в Библиотеке иностранной литературы.

– Она работала в Ленинской библиотеке. А я ее внучка.Олимпиада Владимировна Тихонова.

– Ваша мама была в сборной по плаванию на Олимпиаде-80.

Олимпиада помрачнела.

– Да.

Ей всегда делалось стыдно, когда кто-то вспоминал илиговорил об этом. Ей делалось стыдно, неловко, и хотелось, как маленькой,заткнуть уши и убежать.

– Как она поживает, ваша мама? – спросил галантный внукМихаила Иосифовича. – В последний раз я ее видел, кажется, когда вы еще толькодолжны были родиться. Мне было пятнадцать лет.

– Спасибо, – поблагодарила Олимпиада. – С ней все в порядке.

С мамой все бывает в полном порядке, когда она лежит впсихушке, и все ужасно, когда ее оттуда выписывают. С некоторых пор периоды,проведенные в психушке, неизменно удлинялись, а периоды, проведенные на воле,сокращались.

– А ваш дед, – заторопилась Олимпиада, – мне помогал суроками, я физику совсем не понимала! А он мне объяснял! И картинки рисовал.Только наша училка моментально раскусила, что это не я рисую, и был страшныйскандал. – Она даже засмеялась от удовольствия, так приятно было вспоминатьскандал. – И они пошли в школу вдвоем, Михаил Иосифович с бабушкой! Я потомвсем врала, что это мои родители, что я такой поздний ребенок! А вы, значит,внук!

– Внук, – признался Добровольский.

Олимпиада Владимировна Тихонова, которая была в утробематери, когда он видел ту в последний раз, некоторое время шла молча вдольоградки, так сильно присыпанной снегом, что она была почти незаметной.

– Ну вот что, – заявила Олимпиада решительно, дойдя до березы,на которой был приделан турник, где зимой и летом отжимался сын дяди ГошиПлемянникова, – раз уж так получилось, что раньше вы мне никогда на глаза непопадались, а теперь вот попались, я все вам скажу.

– Что?

– А то, что хотела сказать всю жизнь. И бабушка моя хотелатоже! Вот хорошо, что вы мне попались!

– Да что такое?

Василий, бывший Барсик, услышав странные нотки в ее голосе,приотстал, а то все исправно бежал впереди, останавливался и поджидал, а когдаони подходили, делал вид, что ждет вовсе не их.

– Как вы могли бросить вашего деда?

– Что-о?!

– То-о, – передразнила Олимпиада и ткнула пальцем в егосвитер. – Вы, вы!… Именно вы! Как вы могли его бросить?! Почему вы все уехаличерт знает куда, а его оставили?! Вы что, не знали, как он тут тосковал один?!И если бы не бабушка моя, он бы заболел от горя и одиночества! Вы что? Не зналиоб этом?

– Он не хотел уезжать, – сказал Добровольский, помолчав. –Это был его выбор.

– Выбор! Отличное слово! Главное, снимающее всякуюответственность с вас, да? У него был выбор, и вы легко его бросили одного,верно?

– Нет, не верно.

– Тем не менее вы его бросили!