Я увидел яркий свет, но он не резал мне глаза. Это быловеличественное сияние, освещавшее все вокруг, а тем временем что-то ужасноепроисходило внутри костра.

Туда вступила Меррик. Она взобралась на высокий алтарь,вошла в огонь вместе с младенцем, и теперь оба горели. Они горели, а там, внебе, в чистом божественном Свете я различил идущие фигуры, полупрозрачныефигуры – в одной из них я безошибочно узнал худощавую фигуру Папашки, рядом сним ковылял малыш, там была и Меррик, она шла рядом с маленькой старушкой. И явидел, что Меррик повернулась и подняла руку, словно прощаясь.

Благословенный Свет медленно померк. Рассеялись его теплотаи великолепие.

Придя в себя и снова обретя способность шевелить руками иногами, я поднялся с земли и увидел, что Лестат вытащил из костра тело Меррики, всхлипывая, пытался загасить на ней огонь своим сюртуком.

– Она ушла, – сказал я, – я видел.

Но Лестат словно обезумел. Не слушал меня. Пламя наконец удалосьпотушить, но у нее обгорела половина лица, почти весь торс и правая рука.Ужасное зрелище. Он вспорол себе запястье, пролив густую вязкую кровь на еетело, но ничего не произошло. Я знал, на что Лестат надеялся. Я помнил легенду.

– Она ушла, – повторил я. – Я видел, как онауходила. Она ушла туда, где Свет, и на прощание помахала рукой.

Лестат выпрямился и принялся вытирать кровавые слезы и сажус лица. Но он все никак не мог успокоиться и продолжал рыдать. Я понял, чтолюблю его.

Мы вместе подняли ее останки и водрузили на алтарь.Подбросили дров в огонь, и совсем скоро от тела остался один пепел, который мыи разбросали во все стороны. Ничего не осталось ни от костра, ни от телаМеррик.

Жаркая ночь была тиха и спокойна, кладбище погрузилось втемноту.

– Она была среди нас самой молодой, – рыдалЛестат. – Только молодые всегда стремятся закончить свои дни. Они видят всмерти какое-то волшебство. С возрастом нашим благом становится вечность.

Лестат все еще был покрыт сажей, но его это не очень волновало.Мы позвонили в дверь Оук-Хейвен, и нам открыл сам Стирлинг в толстом стеганомхалате. Он искренне изумился, увидев нашу пару на пороге Обители Таламаски –этаких два путника в ночи.

Разумеется, он тут же пригласил нас в библиотеку, и мыприняли приглашение. Когда мы устроились в кожаных креслах, расставленныхповсюду для удобства, и Стирлинг сказал любезной маленькой экономке, что намничего не требуется, нас оставили одних.

Неторопливо, то и дело срывающимся голосом Лестат поведалСтирлингу, что случилось с Меррик. Он описал церемонию – и то, как Мерриквзобралась на алтарь, и то, что он видел потом ожившего младенца и Гоблина,проникшего в маленькое тельце.

А потом Стирлинг выслушал мой рассказ – о Свете и фигурах,удалявшихся куда-то.

– Я могу записать это в наше досье? – спросилСтирлинг. Он вынул носовой платок и высморкался. Он плакал в душе о Меррик. Апотом слезы выступили у него на глазах, и он не стал их скрывать, вытер несразу.

– Для этого я и рассказал вам все, – ответилЛестат. – Чтобы вы завершили досье, заведенное на Меррик Мэйфейр, и знали,что с ней случилось. Чтобы он не оборвался на полуслове, чтобы вы не оплакивалиее, так и не узнав, куда она подевалась и что с ней стало. Меррик была нежнаядуша. Охотилась только на злодеев. Ни разу не обагрила руки невинной кровью. Исвой последний шаг она совершила обдуманно, очень обдуманно. Правда, почему онавыбрала этот момент, я не совсем понимаю.

– А мне кажется, я знаю, – сказал я, – но мнене хотелось бы показаться слишком самонадеянным. Она выбрала этот момент,потому что была не одна. Она была с Гарвейном.

– И как ты себя чувствуешь теперь, когда его большенет? – спросил Стирлинг.

– Я освободился от него и все еще не пришел в себя оттого, что случилось. Я потрясен, что Гарвейн убил тетушку Куин, вы ведь знали,что он это сделал? Он испугал ее, и она упала. Это всем известно.

– Да, – ответил Стирлинг, – об этом оченьмного говорили на ночном бдении. Что ты теперь будешь делать?

– Я потрясен, что Меррик умерла, – сказаля. – Меррик освободила меня от Гарвейна. Лестат любил Меррик. Я тоже еелюбил. Не знаю, что я буду делать, куда пойду. Есть еще люди, которые нуждаютсяво мне. И они всегда были, те, кто нуждается во мне, те, кто мне небезразличен.Я не оборвал связь с человеческой жизнью.

Я замолк, думая о смерти Пэтси. Мне отчаянно хотелось вовсем признаться, но я так сильно ненавидел самого себя за содеянное, что вообщене стал об этом говорить.

– Как хорошо ты сказал, – с горечью заметилЛестат, – "не оборвал связь с человеческой жизнью".

Стирлинг закивал в знак согласия.

– А почему вы не спрашиваете, что я намеренделать? – хитро спросил Лестат, подмигнув одним глазом.

– А вы бы мне ответили? – хохотнул Стирлинг.

– Естественно нет, – сказал Лестат. – Но еслихотите, можете записать в своих файлах, что я полюбил Тарквиния. Это вовсе неозначает, что вы можете теперь мне устроить ловушку в Блэквуд-Мэнор. Надеюсь,вы помните свое обещание оставить Тарквиния в покое?

– Безусловно, – отозвался Стирлинг. – Явсегда выполняю свои обещания.

– У меня остался один вопрос, – робко произнеся. – Последние месяцы я несколько раз разговаривал с Майклом Карри и РоуанМэйфейр, но они лишь отделываются туманными фразами. Ничего толком нерассказывают о Моне, исключая то, что ей нельзя меня видеть, что она проходиткурс особой интенсивной терапии. По их словам, она может умереть от любойинфекции. Мне запрещено навещать ее. Я даже не могу поговорить с ней потелефону...

– Она умирает, – коротко сказал Стирлинг, сверляменя взглядом.

Наступила тишина.

Ее нарушил Лестат:

– Зачем вы ему об этом сказали?

Стирлинг по-прежнему не сводил с меня глаз.

– Потому что он хочет знать.

– Очень хорошо, – сказал Лестат. – Идем,братишка, поохотимся вместе. Я знаю двоих злодеев из Бока Ратон, которые живутодни в великолепном особняке в прибрежной зоне. Будет весело, ты даже непредставляешь как. Доброй ночи, Стирлинг. Доброй ночи Таламаске. Пошли.