Извозчик пожал плечами — каких только идиотов не носит земля⁈ — и больше не приставал ко мне.

2

Севастополь просыпался. Люди шли в сторону порта и центра города. Обратил внимание на большое количество магазинчиков, частных мастерских. Напоминало царскую Россию. Новая экономическая политика рулит, не подозревая, что является предсмертной судорогой капитализма, что жить ей осталось года три, после чего впадет в ко́му на шестьдесят лет.

Пароход «Игнатий Сергеев» стоял у пристани. Черный корпус, белая надстройка с высокой черной трубой, по мачте перед и за ней, на которых можно поднять косые паруса. Извозчик высадил меня возле, как он сказал, бывшего караульного помещения — массивного одноэтажного здания с односкатной крышей, крытой красной черепицей, где теперь была касса акционерного общества «Совторгфлот», которому принадлежали, в том числе, и грузопассажирские суда, работающие на линии Одесса-Батум. Внутри было полутемное пространство перед деревянным барьером до потолка с двумя стеклянными зарешеченными окошками с овальным просветом внизу. Одно было закрыто, а по ту сторону второго сидел в свете, проникающем через высокое, не зарешеченное окно в стене слева, пожилой тщедушный мужчина в пенсне и с философским видом ковырялся в носу. Мне показалось, что он таким способом массирует свои извилины, благодаря чему и появляются абстрактные мысли. Услышав с запозданием мои шаги, отвлекся от глобальных проблем, вернулся к насущным.

— Мне нужен билет на пароход до Одессы, — сказал я.

— Остались только в первом и втором классе, — первым делом предупредил кассир.

Видимо, большая часть пассажиров предпочитает добираться в третьем классе.

— И почем второй? — продолжая играть роль бедного школьного учителя, спросил я.

— Одиннадцать рублей шестьдесят копеек за верхнюю полку в четырехместной каюте и ровно двенадцать за нижнюю, если багаж не тяжелее полутора пудов. За остальное доплата по пятнадцать копеек за полный или неполный пуд, и перевозиться будет в грузовом трюме, — заученно, монотонно просветил он. — Будете брать?

— А что делать⁈ Послезавтра надо быть на работе, — тяжело вздохнув, произнес я. — Дайте верхнюю во втором классе.

Я просунул в окошко деньги — два казначейских билета СССР образца тысяча девятьсот двадцать пятого года номиналом пять рублей, написанным на русском языке в центре под гербом между овалами с непонятным мужиком в кепке слева и крупной цифрой пять справа, а внизу еще на нескольких языках, и трехрублевку, на которой в обоих овалах была только цифра.

— Мелочь есть? — спросил кассир.

— Нет, — соврал я.

Он догадался, посопел, но все-таки отсчитал мне сдачу — серебряный рубль с двумя бородатыми педиками в обнимку на аверсе, один из которых показывает рукой за край монеты, мол, там нам не будут мешать, а второй держит в руке серп, чтобы, если обманут, использовать, как в устоявшемся сравнительном обороте, и серебряные двадцать и пятнадцать копеек, похожие на никелевые из моего детства, и медный пятак. Все монеты прошлого года выпуска. Отдал он деньги, положив их на билет — типографский бланк на плотной сероватой бумаге, в котором заполнил чернильной ручкой, старательно выводя буквы и цифры, название парохода, пункт назначения, номер каюты, дату, цену.

— Отправление в четверть десятого, не опаздывай, ждать не будут, — предупредил кассир.

Я пошел сразу на пароход, возле которого было пусто, даже пацанята отсутствовали в виду слишком раннего часа. Зевающий вахтенный помощник посмотрел билет, сказал вахтенному матросу — молодому рослому парню — номер каюты. Тот даже не дернулся взять у меня багаж, молча пошел впереди. Видимо, чаевые приказали долго жить вместе с исчезновением классового общества.

Каюта была небольшая с маленьким круглым глухим иллюминатором в борту. Вдоль боковых переборок по застеленной двухъярусной кровати с высокими бортиками и темно-синими шторками с внешней стороны и по рундуку до подволока у двери. Все места свободны, поэтому я засунул баул в рундук, разделся, повесил там же одежду и взобрался на верхнюю кровать, которая будет, так сказать, по ходу движения. Постельное белье было сыровато и воняло хлоркой. Деньги на всякий случай положил под подушку. Население послереволюционной России не внушало мне доверия.

Проснулся вечером. В каюте появились еще два пассажира, пожилая семейная пара, занявшая две койки у противоположной переборки. Муж был счетоводом в железнодорожном депо городка Березовка Одесской губернии, жена — домохозяйкой. Профсоюз выделил им две путевки в дом отдыха в Евпатории. Возвращаясь домой, решили шикануть, купили билеты во второй класс.

Я оставил их в каюте, пошел ужинать в ресторан. Там ничего не изменилось с царских времен, если не считать, что зал был общий на все три класса и один официант — девушка. До революции последнее было невозможно. Видимо, две войны основательно проредили мужское население. Меню, как и качество приготовленных блюд, осталось прежнее для заведения такого уровня. Правда, исчезли многие заморские продукты типа устриц и французского вина. Я заказал буженину под рюмку водки, щи с гречневой кашей и пожарские котлеты, сочные, с хрустящей корочкой. Мороженого у них не было, поэтому заказал цимес — отварную морковь с изюмом и черносливом, залитую омлетом. Неплохо пошел под кислый крымский «Рислинг», который подали в бутылке из толстого зеленого стекла.

Собирался посидеть до полуночи или дольше, но в половину одиннадцатого официант, парень лет двадцати, принес счет:

— Через пятнадцать минут закрываем ресторан.

— Почему так рано⁈ — удивился я.

— По требованию профсоюза. Переработка запрещена, — просветил меня официант и подсказал: — Можете взять вино с собой и допить на прогулочной палубе, а потом бокал и бутылку оставите у входа в ресторан.

Счет был на рубль и тридцать одну копейку. Дал полтора, отказавшись от сдачи. Профсоюз промолчал.

На прогулочной палубе стояли деревянные шезлонги с провисшими, полосатыми сиденьями. Большая часть была занята двумя компаниями, тоже изгнанными из ресторана. Я расположился подальше от них. Наполнив бокал и поставив бутылку на палубу, отхлебывал понемногу, покачивался вместе с пароходом, смотрел на безоблачное звездное небо и думал, что второй заход в эту эпоху получился более приятным.

2

Одесса осталась прежней. Мне кажется, что и внутренне она всегда одна и та же. Меняются дома, люди, транспорт, но дух жуликоватой предприимчивости, помноженной на чувство юмора, или наоборот коррозии не подлежит. Пожалуй, говор стал ближе к тому, какой в годы моей первой юности будут называть одесским.

На пирсе, к которому через несколько десятков лет будут швартоваться прогулочные катера, а сейчас прислонился левым бортом