– Меня всегда звали Простодушный, – ответил гурон. – Это имяутвердилось за мной и в Англии, потому что я всегда чистосердечно говорю то,что думаю, подобно тому как и делаю все, что хочу.

– Каким же образом, сударь, родившись гуроном, попали вы вАнглию?

– Меня привезли туда; я был взят в плен англичанами в бою,хотя и не худо оборонялся; англичане, которым по душе храбрость, потому что онисами храбры и не менее честны, чем мы, предложили мне либо вернуть меняродителям, либо отвезти в Англию. Я принял это последнее предложение, ибо поприроде своей до страсти люблю путешествовать.

– Однако же, сударь, – промолвил судья внушительным тоном, –как могли вы покинуть отца и мать?

– Дело в том, что я не помню ни отца, ни матери, – ответилчужеземец. Все общество умилилось, и все повторили!

– Ни отца, ни матери!

– Мы ему заменим родителей, – сказала хозяйка дома своемубрату, приору. – До чего мил этот гурон!

Простодушный поблагодарил ее с благородной и горделивойсердечностью, но дал понять, что ни в чем не нуждается.

– Я замечаю, господин Простодушный, – сказал достопочтенныйсудья, – что по-французски вы говорите лучше, чем подобает гурону.

– Один француз, – ответил тот, – которого в годы моей раннейюности мы захватили в Гуронии и к которому я проникся большой приязнью, обучилменя своему языку: я усваиваю очень быстро то, что хочу усвоить. Приехав вПлимут, я встретил там одного из ваших французских изгнанников, которых вы, незнаю почему, называете «гугенотами»; он несколько усовершенствовал мои познанияв вашем языке. Как только я научился объясняться вразумительно, я направился ввашу страну, потому что французы мне нравятся, когда не задают слишком многовопросов.

Невзирая на это тонкое предостережение, аббат де Сент-Ивспросил его, какой из трех языков он предпочитает: гуронский, английский илифранцузский.

– Разумеется, гуронский, – ответил Простодушный.

– Возможно ли! – воскликнула м-ль де Керкабон. – А мне всегдаказалось, что нет языка прекраснее, чем французский, если не считатьнижнебретонского.

Тут все наперебой стали спрашивать Простодушного, каксказать по-гуронски «табак», и он ответил: «тайя»; как сказать «есть», и онответил: «эссентен». М-ль де Керкабон захотела во что бы то ни стало узнать,как сказать «ухаживать за женщинами». Он ответил: «тровандер»[7] и добавил,по-видимому не без основания, что эти слова вполне равноценны соответствующимфранцузским и английским. Гости нашли, что «тровандер» звучит очень приятно.

Господин приор, в библиотеке которого имелась гуронскаяграмматика, подаренная ему преподобным отцом Сагаром Теода[8], францисканцем иславным миссионером, вышел из-за стола, чтобы навести по ней справку. Вернулсяон, задыхаясь от восторга и радости, ибо убедился, что Простодушный воистинугурон. Поговорили чуть-чуть о многочисленности наречий и пришли к заключению,что, если бы не происшествие с Вавилонской башней [9], все народы говорили быпо-французски.

Неистощимый по части вопросов судья, который до сих поротносился к новому лицу с недоверием, теперь проникся к нему глубокимпочтением; он беседовал с ним гораздо вежливее, чем прежде, чего Простодушныйне приметил.

Мадемуазель де Сент-Ив полюбопытствовала насчет того, какухаживают кавалеры в стране гуронов.

– Совершают подвиги, – ответил он, – чтобы понравитьсяособам, похожим на вас.

Гости удивились его словам и дружно зааплодировали. М-ль деСент-Ив покраснела и весьма обрадовалась. М-ль де Керкабон покраснела тоже, нообрадовалась не очень; ее задело за живое, что любезные слова были обращены нек ней, но она была столь благодушна, что расположение ее к гурону ничуть отэтого не пострадало. Она чрезвычайно приветливо спросила его, скольковозлюбленных было у него в Гуронии.

– Одна-единственная, – ответил Простодушный – То была м-льАбакаба, подруга дорогой моей кормилицы. Абакаба превосходила тростникстройностью, горностая – белизной, ягненка – кротостью, орла – гордостью иоленя – легкостью. Однажды она гналась за зайцем по соседству с нами, примернов пятидесяти лье от нашего жилья. Некий неблаговоспитанный алгонкинец[10],живший в ста лье оттуда, перехватил у нее добычу; я узнал об этом, помчалсятуда, свалил алгонкинца ударом палицы и, связав по рукам и ногам, поверг его кстопам моей возлюбленной. Родители Абакабы изъявили желание съесть его, но яникогда не питал склонности к подобным пиршествам; я вернул ему свободу и обрелв его лице друга. Абакаба была так тронута моим поступком, что предпочла менявсем прочим своим любовникам. Она любила бы меня и доселе, если бы ее не съелмедведь. Я покарал медведя и долго потом носил его шкуру, но это меня неутешило.

Мадемуазель де Сент-Ив почувствовала тайную радость, узнавиз этого рассказа, что у Простодушного была всего одна возлюбленная и чтоАбакабы нет более на свете, но не стала разбираться в причинах своей радости.Все не сводили глаз с Простодушного и очень хвалили его за то, что он непозволил своим товарищам съесть алгонкинца.

Неумолимый судья, будучи не в силах подавить исступленнуюстрасть к расспросам, довел свое любопытство до того, что осведомился, какуюверу исповедует г-н гурон, – избрал ли он англиканскую, галликанскую илигугенотскую веру?

– У меня своя вера, – ответил тот, – как у вас своя.

– Увы! – воскликнула м-ль де Керкабон, – я вижу, этимзлополучным англичанам даже не пришло в голову окрестить его.

– Ах, боже мой! – проговорила м-ль де Сент-Ив. – Как же этотак? Разве гуроны не католики? Неужели преподобные отцы иезуиты не обратили ихвсех в христианство? Простодушный уверил ее, что у него на родине никого нельзяобратить, что настоящий гурон ни за что не изменит убеждений и что на их наречиидаже нет слова, означающего «непостоянство». Эти его слова чрезвычайнопонравились м-ль де Сент-Ив.