– Мы его окрестим, окрестим! – говорила м-ль де Керкабонг-ну приору. – Эта честь выпадет вам, дорогой брат; мне ужасно хочется статьего крестной матерью; господин аббат де Сент-Ив, конечно, не откажется статьего восприемником. Какая будет блистательная церемония! Толки о ней пойдут повсей Нижней Бретани, и нас это безмерно прославит. Все общество вторило хозяйкедома, все гости кричали:

– Мы его окрестим!

Простодушный ответил, что в Англии каждый имеет право житьтак, как ему заблагорассудится. Он заявил, что это предложение ему вовсе не подуше и что гуронское вероисповедание по меньшей мере равноценнонижнебретонскому; в заключение он сказал, что завтра же уезжает. Допив егобутылку барбадосской водки, все разошлись на покой.

Когда Простодушного проводили в приготовленную для негокомнату, м-ль де Керкабон и ее приятельница Сент-Ив не могли удержаться оттого, чтобы не поглядеть в широкую замочную скважину, как почивает гурон. Ониузрели, что он постелил одеяло прямо на полу и расположился на нем самымживописным образом.

Простодушный проснулся, по своему обыкновению, вместе ссолнцем, под пенье петуха, которого в Англии и в Гуронии именуют «трубойрассвета»[11]. Он не уподобляется праздным вельможам, которые валяются впостели, пока солнце не пройдет половину своего пути, которые не могут ниспать, ни встать, которые теряют столько драгоценных часов в этом промежуточномсостоянии между жизнью и смертью да еще жалуются, что жизнь слишком коротка.

Отшагав уже два-три лье, уложив меткой пулей штук тридцатьразной дичи, он вернулся в приорат и увидел, что приор храма Горной богоматерии его благоразумная сестра прогуливаются в ночных колпаках по саду. Онпреподнес им всю свою добычу и, вытащив из-под рубашки нечто вроде маленькоготалисмана, который обычно носил на шее, просил принять его в знак благодарностиза гостеприимство.

– Это величайшая моя драгоценность, – сказал он им. – Меняуверяли, что я буду неизменно счастлив, пока ношу эту безделушку; я дарю еевам, чтобы вы были неизменно счастливы.

Чистосердечие Простодушного вызвало у приора и у его сестрыулыбку умиления. Подарок состоял из двух портретов довольно скверной работы,связанных очень засаленным ремешком.

Мадемуазель де Керкабон спросила, есть ли художники вГуронии.

– Нет, – ответил Простодушный, – эту редкую вещицу я получилот кормилицы; ее муж добыл мой талисман в бою, обобрав каких-то канадскихфранцузов, которые воевали с нами. Вот и все, что я знаю о нем.

Приор внимательно разглядывал портреты: он изменился в лице,разволновался, руки у него затряслись.

– Клянусь Горной богоматерью! – воскликнул он – Мне сдается,что это – изображение моего брата-капитана и его жены!

Мадемуазель де Керкабен, рассмотрев портреты с неменьшимволнением, пришла к тому же заключению. Оба были охвачены удивлением и радостью,смешанной с горем; оба умилялись, плакали, сердца у HHV трепетали; онивскрикивали; они вырывали друг у друга портреты; раз по двадцать каждый хваталих у другого и снова отдавал; они пожирали глазами и портреты и гурона; ониспрашивали его то каждый порознь, то оба зараз, где, когда и как попали этиминиатюры в руки его кормилицы; они сопоставляли, высчитывали сроки, истекшиесо времени отъезда капитана, вспоминали полученное когда-то сообщение о том,что он добрался до страны гуронов, после чего о нем не было больше никакихизвестий.

Простодушный говорил им накануне, что не помнит ни отца, ниматери. Приор, человек сообразительный, заметил, что у Простодушногопробивается бородка, а ему было хорошо известно, что гуроны – безбородые. «Унего на подбородке пушок, стало быть, он сын европейца; брат и невестка послепредпринятою в тысяча шестьсот шестьдесят девятом году похода на гуронов[12]больше не появлялись; мой племянник был в то время, вероятно, еще груднымребенком, кормилица-гуронка спасла ему жизнь и заменила мать». В конце концовпосле сотни вопросов и сотни ответов приор и его сестра пришли к убеждению, чтогурон – их собственный племянник. Они обнимали его, проливая слезы, аПростодушный смеялся, ибо представить себе не мог, как это гурон вдруг оказалсяплемянником нижнебретонского приора.

Все общество спустилось в сад; г-н де Сент-Ив, великийфизиономист, сличил оба портрета с наружностью Простодушного. Он сразуподметил, что глаза у него материнские, лоб и нос – как у покойного капитана деКеркабона, а щеки отчасти напоминают мать, отчасти отца.

Мадемуазель де Сент-Ив, которая никогда не видала родителейПростодушного, утверждала, что он похож на них совершенно. Они дивилисьпровидению и сцеплению событий в сем мире. Насчет происхождения Простодушногосложилось напоследок такое твердое убеждение, такая уверенность, что он и самсогласился стать племянником г-на приора, сказав, что ему безразлично, приорили кто другой приходится ему дядюшкой. Все отправились в храм Горнойбогоматери, чтобы воздать благодарение богу, в то время как гурон с полнымравнодушием остался дома допивать винцо.

Англичане, которые вчера его доставили и готовились теперьподнять паруса, сказали ему, что пора отправляться в обратный путь.

– Вероятно, – ответил он, – вы не обрели тут дядюшек итетушек. Я остаюсь. Возвращайтесь в Плимут. Дарю вам все свои пожитки; мнебольше ровно ничего не нужно, ибо я – племянник приора.

Англичане подняли паруса, весьма мало беспокоясь о том, естьли у Простодушного родня в Нижней Бретани.

После того как дядюшка, тетушка и все общество отслужилимолебен, после того как судья сызнова одолел Простодушного вопросами, послетого как исчерпано было все, что можно сказать под влиянием удивления, радости,нежности, – приор Горного храма и аббат де Сент-Ив порешили как можно скорееокрестить Простодушного. Но взрослый двадцатидвухлетний гурон – это немладенец, которого возрождают к новому бытию без его ведома. Надобно былосперва наставить его на путь истинный, а это представлялось затруднительным,так как аббат де Сент-Ив полагал, что человек, родившийся не во Франции, лишенздравого смысла.