— Конечно, — говорю я. — Извините…

— Карина, но вы же понимаете, это ничего не изменит.Государству нужен контроль над глубиной. И не ради самого государства, ради мирныхграждан, понимаете?

— Нет, не понимаю, — честно отвечаю я. — Ведь мы справляемсясами. Худо-бедно, но справляемся. Разве в настоящем мире у нас не осталосьработы?

— Мы? — Подполковник интонацией выделяет слово.

И я киваю:

— Мы. Те, кто живёт в глубине.

— Это ваш настоящий облик? — неожиданно спрашивает Томилин.

Таких вопросов не задают. Даже нижестоящим. Но я снова решаюответить:

— Да.

— А у меня — не совсем. — Он внезапно улыбается. — Нехорошополучается… Ну и что вы напишете в отчёте?

— Чистую правду, — отвечаю я. — Что ничего, заслуживающегослужебного расследования, в тюрьме не обнаружено… за исключением мелкихнарушений трудовой дисциплины. У меня, правда, были сомнения. Показалось, что втюрьму ухитряются проникать посторонние. Но теперь-то я понимаю — это лишьчасть программы перевоспитания осуждённых.

Томилин кивает.

— Разрешите идти? — спрашиваю я. — Мне надо занятьсяотчётом.

— Я завтра буду в управлении, — говорит Томилин. — Со своимотчётом. В девять ноль-ноль. Насколько я понимаю… согласно правилам хорошеготона… мне надо показаться вам в настоящем облике.

Это так неожиданно и трогательно, что я с трудом сохраняюневозмутимое лицо.

Интересно, он мудр и седоволос или молод и энергичен?

Интересно, конечно…

— Половину ночи я провожу в глубине. А в девять утра ещёсплю, — отвечаю я. — Извините. Конечно, если это приказ…

Томилин качает головой:

— Нет. Не приказ. Не смею больше вас задерживать.

И на какой-то миг мне кажется, будто я вижу его —настоящего. Не молодого и не старого. Человека лет сорока, который упрямоучился работать на компьютере, пытался постичь глубину — не из любви к ней, неиз любопытства, а лишь потому, что был соответствующий приказ. Одинокогослужаку, поднаторевшего в кабинетных играх, но тоже не из любви к ним, а радитого, чтобы делать своё дело.

Мне даже становится его жалко.

Но жалость — это не то, ради чего я готова просыпаться вдевять утра.

— Всего доброго, — говорю я, прежде чем уйти.

Памятник Последнему Спамеру всё так же облеплен молодёжью. Вглубине много памятников, совсем несложно получить кусочек места и воздвигнутьтам всё что угодно. Вот только популярность памятника отследить нетрудно.Неудачные, возле которых никто не встречается, густо засиживают голуби, потомзеленеет бронза и крошится мрамор, а под конец приезжает грузовик из мэрииДиптауна и вывозит неудачное творение на свалку. Свалка вечна и бесконечна.Длинные ряды никому не нужных скульптур… страшненькое место.

В общем-то это конец всего в глубине. Здесь слишком многонеудачных творений. Собранных из сэмплов опер, написанных левой ногой книг,безумных философских теорий и мёртвых картин. Все они уходят в никуда, в вечноехранение на бесконечных виртуальных свалках.

Но памятник Спамеру жив. И у его подножия очень малосвободных скамеек. Я нахожу лишь одну, беру в ларьке бутылку пива и сажусь —нарочито посередине скамейки, давая понять, что не жажду случайных знакомств.Ко мне и не подсаживаются. Мы научились уважать друг друга в глубине. Безбдительного надзора полиции, без суперменов-дайверов из МВД. Значит, мы что-тоумеем?

Памятники — это место встреч. Мне никто не назначал здесьсвидания, но это единственный памятник, у которого мы встречались с Чингизом.

И я сижу на скамейке. Пью холодное пиво — оно холодное ровнонастолько, насколько это нужно. Смотрю в чистое небо. Когда я была маленькой, яоднажды испугалась неба. Я с родителями была на море и однажды, растянувшись наспине, посмотрела вверх. Небо было таким бездонным и чистым, что я поняла — внего можно упасть. Оторваться от горячего песка, нелепо взмахнуть руками иполететь вверх — в небо, которое станет бездной. А над головой закружитсяперевёрнутая земля, и плачущие родители, и задравшие головы зеваки, и качающиеветвями деревья. Они не упадут в небо, ведь они не знают, что в небо можноупасть…

Как давно это было. А запомнилось. Вместе с паззлом, которыйя так и не смогла собрать. Вместе с первой влюблённостью, первой настоящейобидой, первым визитом в глубину, первым предательством…

— Разрешите?

Я скашиваю глаза на Чингиза. Киваю и чуть сдвигаюсь всторону.

— Наверное, над нами стоит посмеяться, — говорит Чингизвполголоса. — Все способности… они ничего не стоят, когда провайдер отключаеттебя от сети. По одной лишь команде из МВД.

— А как ты вошёл? — спрашиваю я.

— По старинке. С телефонной линии. — Чингиз садится рядом.

— Я вас не сдавала, — говорю я. — За вами следили с самогоначала. Просто шум поднимать было не выгодно. Поэтому игнорировали… а когдастало нужно — отключили.

Он кивает. И молчит — хотя я понимаю, как ему хочется задатьвопрос.

— А как ты меня нашёл? — спрашиваю я. — На мне маркер?

Чингиз качает головой:

— Нет. Я подумал, что встречаться принято у памятников… Дашьглотнуть?

До палатки с бесплатным пивом — несколько шагов. Но я даюему бутылку. И начинаю рассказывать то, что рассказывать не имею никакогоправа. То, как не становятся дайверами.

— Спасибо, — говорит Чингиз, когда я заканчиваю свойрассказ. — Спасибо. Я верил, что ты всё-таки на нашей стороне.

— При чём тут я? Я же ничего не делала.

— Делала, — уверенно отвечает Чингиз. — Ты не хотела, чтобыу них получилось. Может быть, единственная из всех, кто наблюдал заэкспериментом, — не хотела.

— Ну и что? Мало ли чего я не хочу.

— Глубина — это больше, чем принято думать, — убеждённоговорит Чингиз. — Это не только среда обитания. Это что-то ещё. Мы — частичкиглубины. Она становится такой, какой мы хотим её видеть. Если бы все хотелизаполнить улицы штампованными дайверами — это бы случилось. Но надо было,обязательно надо было, чтобы кто-то из следящих за экспериментом не желалуспеха этой затее…

Смешной он. Взрослый ведь человек…

— Ну хорошо, пускай это всё моя заслуга, — соглашаюсь я. —Уговорил.

Чингиз улыбается и возвращает мне пиво.