Нет, не с кота.

Все началось с того, что он вышел на след. След был неслишком свежий, уже заветренный, если говорить об охоте! Но все же это былпервый след – самый первый за многие годы, и он поехал сам проверять, след этоили все же призрак, фантом!…

Как только он приехал, с ним начали происходить какие-тостранные и необъяснимые события.

В Шереметьеве у него сперли чемодан.

Мало ли что, всякое бывает, но за десять лет, когда онприлетал в Москву каждые два месяца, это случилось первый раз – и именно тогда,когда он вышел на след!

Он долго пытался что-то объяснить властям, сначала нарусском, потом на французском, а потом на английском языке – из упрямства ираздражения. Не хотите по-русски, давайте тогда по-иностранному, у нас киностранцам испокон веку отношение нежное и трепетное, гораздо более трепетное,чем к соотечественникам!

Не помогли иностранные языки. Ни капельки не помогли. Развечто Добровольский почувствовал себя дураком.

Он написал заявление, отдал шоферу уцелевший портплед изачем-то обошел аэропорт, словно в надежде «на глаз» определить, кто именноупер у него чемодан.

Тут он его и увидел.

Человек отличался от шереметьевской толпы, как деревенскийплотник отличался бы от «Виртуозов Москвы», если кому-нибудь пришло в головузачем-то посадить их рядом.

Человек был высокий, слегка сутулый, сильно заросшийбородой. Борода была нечесаная, неухоженная и, кажется, сильно мешала хозяину.Человек был одет в брезентовую курточку с карманами, почему-то некогданазывавшуюся «штормовкой», парусиновые штаны, висевшие сзади пузырем, и кеды наплоской резиновой подошве – в марте месяце! Пол-лица его закрывали очки изкатегории «дорогих», долларов за сто.

Почему– то Добровольский такие вещи ненавидел.

Он вообще ненавидел притворство.

Ненавидел, когда еврейские мальчики, получившие от папынеобходимые связи и некоторую кучку денег, открывали банчок и вдруг всерьезвоображали себя банкирами.

Ненавидел бритоголовых тугодумов, которые, придя из армии,решительно не знали, чем себя занять, нанимались в какую-нибудь службубезопасности и изображали из себя охранников.

Он терпеть не мог, когда тетки и дядьки, ошибающиеся впадежах и окончаниях, изображали журналистов. Он не любил научных сотрудников,думающих, что они депутаты или экономисты, не выносил недоучившихся воспитательницдетского сада, которые изображали певиц, и выпускников нахимовских училищ,представляющих, что они шоумены!

Он ненавидел очки, красная цена которым была сто рублей,продававшиеся за сто долларов, и ненавидел именно за притворство.

Он понимал, что за клеймо с именем знаменитого модного домана дужке очков можно содрать с клиента в десять, в двадцать, в сто раз большеденег, чем очки стоят на самом деле, но это… правила игры.

Уже давно никто не покупает просто вещи. Все давно покупают«имена». И чем прославленней имя, тем дороже товар, что продается с этим самымименем, будь то шоколад, джинсы или очки.

То есть очки «с именем» могут стоить долларов шестьсот, иливосемьсот, или полторы тысячи, все зависит от имени, но сто – никогда. Онидолжны быть дешевле или дороже, а остальное обман и надувательство!…

Тот человек имел на носу именно такой обман инадувательство, и Добровольский несколько раз подряд обошел его с разных сторони даже кофе пристроился попить за высокой неудобной стойкой.

Человек в темных очках и стареньких кедах с разлохмаченнымишнурками стоял в сторонке, плоский худосочный пакет болтался у него назапястье, его то и дело задевали какие-то люди, которые протискивались мимо, ноочкарик не обращал на них внимания.

Хорошо заточенным карандашом он строчил что-то в неудобномперекидном блокноте, перелистывал страницы.

Он показался Добровольскому до того подозрительным истранным, что на рассматривание этого типа он угрохал кучу времени и ушел вмашину, только когда милицейский патруль с собакой проверил у него документы.

Он мог поклясться, что видел этого типа в подъездесобственного дома. То есть дедова, конечно.

Дед умер почти восемь лет назад, и Добровольский с тех пор вэтот дом не приезжал и даже толком не знал почему.

В голове у него они слишком прочно были связаны – этот дом идед, и отдельно друг от друга он никак не мог их представить. Он расстался сосвоим дедом очень давно, и для него тот остался скорее голосом в трубке,насмешливым, острым, бодрым, почти всегда язвительно осведомлявшимся, каковотам «за границами»?

Дед умер, у внука появились дела в Москве, но ему и в головуне приходило жить в его старой квартире, и Добровольский решился на это тольконынче, когда понял, что на этот раз ему придется остаться надолго, на нескольконедель, а то и больше, пока он не сможет подтвердить или опровергнутьсобственные догадки и подозрения.

Но тот человек?! Как он оказался в доме? Или знал, зачемименно приехал Добровольский?

Никто не мог знать, потому что вся операция разрабатываласьи проводилась в «обстановке строгой секретности», как говорили по радио овоенных учениях.

Добровольский был уверен, что бородатый и очкастый типпричастен к первому убийству, хотя так и не понял, кто и зачем убил жильца стретьего этажа.

Он слышал разговоры за тонкой дверью, и довод о том, что кпокойному никогда и никто не приходил, особенно после того, как тот похоронилжену и проводил в армию сына, не произвел на него никакого впечатления.

Мало ли кто и к кому приходит!

Впрочем, соседи должны это знать. Соседи всегда и все знают,а тут как раз именно они утверждали, что никто не мог гостить у слесаря околосеми часов утра в субботу! И тем не менее Добровольский слышал голоса вполнеотчетливо.

И взрыв?!

Даже если предположить что-нибудь уж совсем неправдоподобное, взрыв все равно ни в какие рамки не укладывается!

Зачем убивать человека, прислонять его к чужой двери, апотом и еще взрывать?!

Добровольский гладил твердого, как доска, на которуюнатянута жидкая шерстка, кота Василия и прикидывал, чем это все можнообъяснить.

Получалось, что ничем нельзя.

По опыту он знал, что, когда объяснений нет, думать не имеетникакого смысла, нужно ждать, когда добавятся еще какие-нибудь данные.

Вот они и добавились! Добавились, черт возьми!

Еще один труп.

Павел Петрович вылез на чердак, где было пыльно и слишкомпросторно, а он почему-то был уверен, что чердаки в таких домах непременнозавалены всяким хламом, и огляделся.