Он стал искать и нашел – с другой стороны и под другимуглом, они тоже тянулись от фанерной будки к краю крыши.

Внизу колхозным хлопком хлопнула дверь «газика», из нее, неторопясь, выбрались какие-то люди и побрели к трупу. Добровольский глянулмельком и отвернулся.

Времени почти не осталось.

Он проворно пополз вверх, к коньку, и посмотрел еще оттуда,но не нашел того, что искал и что должно было быть на этой крыше обязательно.Возле фанерной будочки он задержался, огляделся, по-обезьяньи раскачиваясь сладоней на пятки, а потом сделал вовсе непонятное.

Поднялся и, держась рукой за чердачный скворечник, быстрообежал вокруг него, то и дело заглядывая вниз, где шли мучительные переговорымежду жильцами и «представителями власти». Но и тут он не нашел то, что искал,подтянулся на руках и осторожно внес себя внутрь, в чердачную темень и запахпыли.

Лестница скрипнула, когда он ступил на нее, и вернулосьощущение, что он не один, что кто-то наблюдает за ним из темноты. Добровольскийпроворно спустился, пригибая шею и контролируя каждое свое движение исобственный страх, который внезапно стал больше его самого.

Павел Петрович Добровольский не боялся никогда и ничего –может, просто потому, что толком не знал, чего должен бояться. Пожалуй, он былсильно напуган лишь однажды и с тех пор дал себе зарок не попадать в ситуации,в которых от него ничего не зависело бы. К сорока годам он более или менееосознал, что любой контроль – это миф, иллюзия, жалкая мальчишеская бравада, итогда он дал второй зарок: никогда не отвечать ни за кого, кроме себя.

С собой ты как-нибудь разберешься. Ладно уж.

С теми, кто тебе дорог, – никогда.

Выход нашелся, он всегда находится. Раз и навсегда ПавелПетрович Добровольский исключил из своей жизни любые привязанности.

А почему нет?… Мне даже нравится!… Сидишь себе «под ласкойплюшевого пледа», гладишь своего кота, решаешь свои задачи, да и только.

Весь остальной мир вертится сам по себе и так, как емузаблагорассудится, и уж Добровольского это точно не касается.

Чувство страха было новым – за себя, а не за кого-тодругого, а за себя он точно никогда не боялся! Он не боялся смерти, болезней,ошибок – ошибки можно исправить, болезнь, бог даст, обойдет стороной, а смертине миновать, это уж точно, по крайней мере до Павла Петровича миновать ееникому не удалось. Умереть внезапно – в этом есть смысл и определенная красота,и даже резон: никому никаких хлопот, завещание давно составлено и подписано,ну, и дальше что?

Дальше ничего, дальше то, про что в Голливуде – да будет онблагословен! – сняли сто миллионов кинокартин и про что сто миллионовразнообразных писателей понаписали сто миллионов разных книг.

Небытие. Пустота. Вечность.

А может, что-то другое, ибо каждому воздается по вере его, икраешком души, самым-самым незащищенным, Добровольский верил, что там, запорогом, ничего страшного нет, что стоит только его перешагнуть, как откроетсячто-то невиданное и услышится что-то неслыханное, и все это будет прекрасно,гораздо прекрасней, чем здесь, где все так неопределенно и зыбко. А там уж тебевсе объяснят и все покажут, и все встретятся и наконец поговорят так, каквсегда хотелось и почему-то никогда не получалось тут, внизу. И будет летняятерраса, полная золотого закатного солнца, пироги на столе, покрытом клетчатойскатертью, и бабушка будет молодой и веселой, и дед остроумным ижизнерадостным, в очках на кончике носа. И малыш на крепеньких пухлых ножкахстанет ковылять по чистому полу, и собака Грей заливисто лаять у баскетбольнойсетки, и земляника в глубоком коричневом блюде будет пахнуть головокружительно,как в детстве. И все будут веселы и добры друг к другу, и никто никуда нестанет спешить, и не возникнет никаких вопросов, на которые нет и не может бытьответа, и страха, что все это кончится, тоже не станет. Там все простится, всепоймется и никогда не кончится, потому что в запасе – вечность. А может быть, ине одна, а сколько угодно вечностей.

И после секундной мысли обо всем этом Добровольский вдругпонял, что он туда не хочет. Не хочет!…

Он не готов ни к вечности, ни к покою, ему нужна земнаягрубая четкость – стрекотанье «газика», запах талой воды, и пыли, и дешевоготабака, и голоса, среди них Олимпиадин, самый рассудительный, или голос такимне бывает?

Страх за себя и за то, что он может всего этого вдруглишиться, царапнул мозг, стало больно внутри головы, там что-то сильно и мернозастучало, и словно упала занавеска, надежно прикрывавшая его, делавшаяневидимым.

Я боюсь. Я должен быть очень осторожен.

Глаза привыкли к темноте, и Добровольский оглянулся посторонам, как волк, поворачиваясь всем телом.

Никого.

С нижней ступеньки он осторожно ступил на серый от пыли пол,присел, боковым зрением все время проверяя темноту вокруг, и в лунном светестал изучать следы.

Вот прошли «лендлизовские» ботинки, это точно они, рифленая,сильно вырезанная подошва. Вот и валенки, овальные, мягкие.

Так, так, так.

Слева шла еще цепочка – кеды, как определил Добровольский.Рисунок мелкий, рубчатый, в елочку.

Эти кеды нам известны, подумал он. Эти кеды торчали ваэропорту, где у меня пропала сумка, впервые за десять лет, и как раз тогда,когда она никак не должна была пропасть.

Значит, все-таки кеды.

Он поднялся, еще раз оглянулся и поднял с пола метлу.Осмотрел и прислонил к лестнице. Лопата стояла рядом. Он осмотрел и лопату,прислонил туда же и выбрался с чердака.

Интересно. Очень интересно.

Он прикрыл за собой сетчатую дверь, замок трогать не стал –чем черт не шутит, может, там и впрямь какие-то отпечатки пальцев, хотя по родусвоей деятельности он никогда не верил во всякие такие штуки. В качестведоказательств в суде эти самые отпечатки еще туда-сюда, но как почва длякаких-либо выводов – никуда не годятся!

На площадке третьего этажа было довольно сумрачно, светгорел на втором, где была его квартира, то есть деда Михаила Иосифовича,девушки с чудовищным именем Олимпиада, Парамоновых и в торце еще одна дверь.Кто живет за ней, Добровольский не знал. Видимо, девушка Олимпиада не любилаполумрак, потому что лампочка на их площадке сияла вовсю, и он был уверен, чтоона так сияет именно из-за Олимпиады.

Он сбежал с лестницы, ведущей на чердак, и на секунду замер.Здесь были всего две квартиры – покойного слесаря и того, с бородой и в очках,которого он впервые увидел в Шереметьеве. Добровольский мог бы поклясться, чтоквартира покойного открыта.

Но она не может быть открыта, потому что ее заперли изаклеили белой бумажкой с фиолетовой печатью сразу после взрыва!