Пыль, пыль, повсюду пыль. На пыльной поверхности следычитаются, как букварь, вот уж действительно подарок судьбы!

Вдоль стены, очень осторожно, скользя ладонями по шершавойштукатурке, Добровольский добрался до люка в крыше, к которому была приставленашаткая деревянная лестничка.

Возле лестнички стояли широкая алюминиевая лопата и метелкас растрепанными прутьями, и в открытый люк сыпался снег, мелкий-мелкий, какпыль.

Добровольский взялся за лестничку, покачал ее из стороны всторону – вот интересно, выдержит или не выдержит она его сто с лишнимкилограммов?! – и стал осторожно подниматься, прислушиваясь к каждому скрипуили шороху.

Во– первых, ему не хотелось, чтобы его застали врасплох, аво-вторых, упасть тоже решительно не хотелось и добавить свой хладный труп кдвум предыдущим!

Мать, собирая его, маленького, на горку, всегда говорила,чтобы он был осторожен, не ломал рук и ног.

Добровольский замер на последней, угрожающе заскрипевшейперекладине и усмехнулся.

В те времена не существовало никаких курток и горнолыжныхкомбинезонов. У него была шапка до бровей, как она называлась?… Цигейковая, иличто-то в этом роде, кажется. Под шапку повязывали платок, чтобы «не надуло вуши». На шею шарф. Рубаха, кофта на пуговицах, колготки. Колготки «простые», сдвумя швами, которые на попу никогда не налезали до конца, потому чтоДобровольский был толстый и колготки такого большого размера купить было оченьтрудно. На попу они не налезали, зато очень быстро с нее съезжали и болталисьниже, немилосердно и противно натирая между ног, где потом долго болело и кожасходила струпьями.

На колготки натягивали рейтузы из крученой мохеровой нитки,на которые тут же налипали пуды снега, и, намокая, они становились тяжеленными,кусачими и пахли псиной.

Однажды мать собрала его – платок, шапка, шарф, рубаха,кофта на пуговицах, колготки, рейтузы, шуба, валенки, варежки на веревке,протянутой из одного рукава в другой, и еще ремень поверх шубы, чтобы не«поддувало снизу». Мать собрала его и выставила на площадку, потому что вкрохотной прихожей было так тесно, что она не могла одеваться сама, когда тамуже стоял полностью экипированный маленький Добровольский.

Она его выставила и велела держаться за перила и никуда –слышишь, никуда! – не двигаться.

Он очень старался. Он стоял довольно долго, ухватившись заперила. Рука устала, но он все равно стоял. Загривку было жарко, но он терпел.Валенки в этот раз наделись как-то неудачно, носок замялся, ноге было неудобно,но он терпел. Потом у него очень зачесалась спина, по которой тек пот.

Маленький Добровольский поменял руки, которыми он крепкодержался за перила, и продолжал ждать маму.

Потом у него зачесался живот, и он почесал его, но пуговицаот шубы оторвалась и поскакала вниз по лестнице. Он некоторое время подумал –такая катастрофа не была предусмотрена, и инструкции выданы не были, и решил,что должен подобрать пуговицу.

Лестница была одномаршевая, длинная и выходила прямиком кпримерзшей подъездной двери, из-под которой лезли снежные языки.

Он не знал, что верхняя ступенька окажется выше остальных инога в валенке, которой было так неудобно от замявшегося носка, провалится впустоту. Он клюнул носом, торчавшим из цигейковой шапки, рука поехала поперилам, и он покатился вниз, считая ступеньки. Катился он довольно долго,тяжелый и увесистый кулек одежды с Добровольским внутри, и подъездная дверь егоне задержала, он вывалился наружу, на снег, и попробовал подняться. Не смог итолько там трубно и от души заревел.

Прибежала мать, легкая, как перышко, встревоженная, в одномсапоге, подняла сына и стала ощупывать. Ничего трагического не обнаружила итолько тогда засмеялась, и отец прибежал сверху, сильно стуча подошвами зимнихботинок по деревянным ступеням, и тоже сначала щупал сына, а потом смеялся, иДобровольскому так нравились их лица, молодые, веселые, их смех и то, что онисмеются из-за него!…

Хорошо, что сейчас на нем нет шубы, шапки, рейтуз, колготок,варежек, носков и всего прочего!

По крыше гулял легкомысленный мартовский ветерок, и отсюда окрестностиказались совсем другими, не такими прозаическими, как представлялось снизу, отподъезда.

Отсюда становилось понятно, что вокруг город, причем самыйего центр, что город этот огромен и прекрасен, а может быть, и ужасен, но этосовершенно неважно. Еще было видно, что над городом звездное небо, чистое ивысокое, а облака, которые летят высоко-высоко, не закрывают звезд – а может, ине облака, просто ведьма пролетела в ступе и оставила след?… Еще было ясно, чтоскоро весна, что она уже почти пришла, что вот-вот, и станет тепло – об этомжурчал ручеек, бегущий в водосточной трубе.

Добровольский, оскальзываясь и то и дело съезжая по ледяномужелезу крыши, приблизился к краю и заглянул вниз.

Черный человек лежал, раскинув руки, неестественно вывернувшею, и около него толпился народ, три бесформенные тени, отсюда Добровольскийне мог разобрать, кто есть кто. Из-за поворота прыгал по зимним подтаявшимухабам милицейский «газик», тыкались в темные стволы деревьев желтые лучи фар,и еще какой-то человек несся по дорожке.

Добровольский понял, что времени у него почти нет.

Он осмотрел край, присел и потрогал его рукой. Зацепитьсядействительно не за что, если уж начал падать, то удержать себя нечем. Онопустился на колени и быстро пополз, глядя себе под нос, как спаниель,почуявший куропатку.

Вот отсюда он начал падать – на железе остались длинныесвежие царапины, поблескивавшие в ведьминском лунном свете.

Добровольский быстро оглянулся – ему показалось, что изчердачного окна кто-то пристально смотрит ему в затылок.

Ему редко что-то мерещилось, так редко, что на этот раз онсебе поверил. Нет, не мерещится. Действительно кто-то смотрит.

Осторожней, сказал он себе. Осторожней и быстрее.

Так. Царапины. Глубокие следы там, где снег не был слизанпромозглым мартовским ветром. Этот самый Парамонов, что лежит сейчас внизу свывернутой шеей, шел, высоко вскидывая ноги в валенках. Такие овальные мягкиеследы могут оставить только валенки.

Стоп, сказал себе Добровольский. Парамонов был обут ввысокие шнурованные ботинки, о которых Добровольский сам себе сказал почему-то«лендлизовские», а вовсе не в валенки.

Думать было некогда, и он не стал сейчас думать. Он всегдазнал, когда нужно только смотреть, только запоминать, только складывать в себяинформацию, как складывает равнодушный компьютер.

Где следы Парамонова? Их не может не быть, потому что падалон именно с крыши, на которой в данный момент сидел Добровольский, больше вэтом доме падать решительно неоткуда – все окна закрыты и законопачены «назиму» по русскому обычаю.