Немудреная трусливая мыслишка тотчас же заставила Никитудействовать. Он попятился к двери — как раз в тот самый момент, когда водадобралась до самых краев джакузи и лениво рухнула вниз. Гореть тебе в аду затрусость, Никита Чиняков, гореть тебе в аду…

Выкатившись в коридор, Никита торопливо сунул в кроссовкиокончательно промокшие ноги и затолкал шнурки внутрь. И только теперь,нагнувшись, увидел то, что до сих пор просто не мог увидеть из-за полуоткрытойдвери.

Кусок кожи.

А точнее — жилетка.

А еще точнее — жилетка Эки.

Та самая, которая украшала ее плечи и оттеняла татуировку.Никита осторожно обошел дверь: так и есть, жилетка, визитная карточкагрузинки-телохранительницы. Интересно, что она делает здесь? Что она здесь забылаи почему так по-хозяйски развалилась на полу?

Никаких идей по поводу жилетки у Никиты не возникло, новозникла дверь супружеской спальни. Она располагалась наискосок от ванной; еслиподнять глаза от жилетки — сразу же в нее упрешься. Но, в отличие отлегкомысленной двери в ванную комнату, эта оказалась плотно прикрытой.

Валить надо отсюда. Подобру-поздорову.

Но Никита не ушел. Напротив, какая-то неведомая,благословляемая чертовой жилеткой сила подтолкнула его к спальне. Всего-то инадо, что распахнуть дуб, инкрустированный перламутровыми вставками, всего-то инадо. «Валить, валить отсюда, от греха», — еще раз подумал Никита.

И оказался у двери.

Потный сынок одной из жен Синей Бороды.

…В спальне было темно, а затянутые жалюзи не пропускалисвета. Да и наплевать, Никита с прошлой зимы хорошо знал расположение вещей,фотографическая память; вот только не нарваться бы на что-нибудь новенькое…

Он протянул руку к выключателю — рядом с дверью, налево, —и, нащупав его, аккуратно повернул колесико. Совсем немного, как раз длячетверти накала вмонтированных в подвесной потолок ламп.

Он повернул колесико и сразу же понял, что нарвался.

Возле кровати, на маленьком столике, стояла бутылка мартини,окруженная чищенными мандаринами.

А на кровати лежала Эка. Голая Эка, вернее, наполовинуголая: нижняя часть тела была целомудренно скрыта простыней, зато грудь и животобнажены. «Вполне-вполне, — подумал потный сынок одной из жен СинейБороды, так неожиданно поселившийся в Никите, — грудь навскидку ипристрелянные дула сосков, вполне-вполне».

Телохранительницы потный сынок не боялся — по той простойпричине, что она не подавала признаков жизни. Так же, как и Мариночка. Так же,как и Мариночка, Эка была мертва. Бледное неподвижное тело на черном белье неоставляло никаких сомнений. Неплохой урожай, две молодые жизни, как скуста, — и всего лишь за один вечер. За начало ночи, которое Никита провелв кафе «Идеальная чашка». Тела тоже выглядели идеально, ничего не скажешь: однов воде, другое на простынях.

Теперь Никита не стал снимать кроссовки, да и незачем было:бодигард, невелика птица, тут и шапку снять — подумаешь, не то что ботинки… Онприблизился к Эке и заглянул в мертвое и совсем не совершенное лицо. Дырка былаточно такой же темно-вишневой, вот только располагалась она на виске. От вискачерез скулу стекала тоненькая струйка, терявшаяся затем в черноте простыней. Ана полу, рядом с кроватью, валялся пистолет. Никита обнаружил его, проследив забессильно свесившейся рукой Эки.

Надо же дерьмо какое!…

Все это смахивало на самоубийство. Киношное самоубийство.Именно так оно и выглядело с последнего ряда на последнем киносеансе, когдаНикита напропалую целовался с Ингой. Никита даже присел перед кроватью, вплотнуюприблизившись к руке Эки. Никогда он не видел рук грузинки так близко.Решительные, коротко постриженные ногти, достаточно широкая, почти мужскаякисть, выпирающая косточка на запястье, и все это — без страха и упрека. Имысли о самоубийстве не допускает. И все-таки — оно есть, самоубийство, несовсем же он дурак, Никита! Одно самоубийство и одно убийство — это слишкомдаже для такой феерической и монументальной личности, как Корабельникоff. Эх,Ока Алексеевич, Ока Алексеевич, ну и змею же ты пригрел на груди своей жены, нуи змею!… Змею, сбросившую кожу в коридоре. Вот только что делает змея в твоейпостели — ба-альшой вопрос…

Ба-альшой…

Но искать ответ на этот вопрос было бессмысленно. Во всякомслучае — сейчас. А вот убраться из страшного дома — самое время.

Но Никита не убрался. Вернее, убрался не сразу.

Оставив Эку и лежащий на полу пистолет, он побрел на кухню инесколько минут посидел на своей любимой табуретке, тупо глядя в пространство.Эка и Мариночка, Мариночка и Эка, обе — обнаженные, обе — мертвые, а до этого —на протяжении пары месяцев почти не разлучавшиеся. И смерть их оказалась почтиодинаковой, разница в нескольких сантиметрах не в счет: лоб, висок, разве эторазница… Убийство, самоубийство — итог один…

«Пусть этим Митенька заморачивается, ему по должностиположено», — подумал Никита, уставившись на одинокий бокал на краю стола.Точно такой же бокал возвышался сейчас над мертвой головой Мариночки в ваннойкомнате. Высокий, с приземистой ножкой и толстыми стенками. На дне Мариночкиногоболтался недопитый мартини, а этот был пуст. Совершенно машинально Никита сунулв него нос: тонкий, едва слышный .запах, вот только почему бокал стоит здесь, ане в спальне? Или в ванной? Их было двое — и бокалов тоже два. Мариночкин — приМариночке, а Экин… Мысль о чертовом бокале гвоздем впилась в Никитину голову:Экин должен быть при Эке, так будет правильно.

Ты сошел с ума, Никита, ты сошел с ума…

«Ты сошел с ума», — сказал он себе и, подхватив бокал,направился вместе с ним в спальню. Глупо было бы кончать с собой,предварительно не выпив. Когда сам Никита дважды пытался свести счеты с жизнью,он напивался, как же иначе, — и рюмка с водкой все время оставалась в полеего зрения. Так, за компанию…

…Установив бокал рядом с мандаринами, Никита сразу же успокоился:теперь картина выглядела законченной. Именно так поступила бы Эка, перед темкак пустить себе пулю в висок: жахнула бы мартини и застрелилась.

Ну все. Можно убираться.

Можно убираться, а думать обо всем он будет потом. Не сейчас— потом…

Но уйти из квартиры вот так, безнаказанно, за здоровоживешь, не удалось. Никита уже собирался толкнуть входную дверь, когда услышалшаги на площадке. Шаги дублировали друг друга, так же, как и нетерпеливыйшепот, что-то вроде: «Звони… Нет, ты звони…» Голосов тоже оказалось два:женский и мужской.

Только этого не хватало, твою мать! Не хватало еще, чтобыего застукали здесь и сейчас, как ординарца, как почетный караул при двухтрупах. И ведь ничего не объяснишь, никому. Никому, особенно Корабельникоffу…Именно злосчастное воспоминание о шефе заставило Никиту поторопиться.Спрятаться за кухонной дверью — первое, что пришло ему в голову. Так он исделал, втайне надеясь, что гости потопчутся на площадке и уберутся восвояси.Позвонят для приличия, подолбятся в двери — и уберутся восвояси. Господи,сделай так, чтобы они убрались, сделай, Господи!…