Пока Никита стыло рассуждал об этом, парочка кенгуринымипрыжками двинулась прямо в его сторону.

А затем…

Свои дальнейшие действия Никита и сам потом не смог себеобъяснить: он врубил фары и завел двигатель. Лучших опознавательных знаков длякенгуру с пакетами и придумать было невозможно. И кенгуру доверчиво бросилисьна свет и звук. А кенгуриный кобелек на правах мужчины тотчас же заколотился встекло. Дав поуговаривать себя несколько мгновений, Никита стекло опустил.

— Эй, шеф, до «Приморской» подбросишь? — От голосакобелька за версту несло дешевым испуганным мародерством.

— Сколько?

— Тридцатка…

— Да вы совсем, ребята, обалдели… — для видапокочевряжился Никита.

— Тут и ехать-то пять минут… А тебе сколько надо?

— Ну, за полтаху, может быть, и соглашусь…

— Лады, — кобелек уже нетерпеливо бился в заднююпассажирскую дверь.

Никита взял с места, как только парочка угнездилась назаднем сиденье. В зеркале заднего вида отразились обе нашкодившие полудетскиемордашки.

— А вы чего такие смурные, ребята? — не удержалсяНикита. — Поссорились?

— Поссорились, поссорились, — хмуро бросилкобелек. — Ты за дорогой следи, шеф. Тебе-то какое дело?…

— Да никакого, хоть бы вы и хату какую-нибудь обнесли…

Лицо не подготовленной к таким провокационным пассажамдевчонки исказилось, два пакета в ее руках звякнули «Guerlain Chamade»,«Sen-timent'oм» и еще бог знает чем. Зато паренек проявил недюжинную выдержку.

— Да ты шутник, шеф…

— Ага, — легко согласился Никита. — Где васна Приморской высадить?

— А на Приморской и высади. У метро…

…Они действительно вышли из машины у метро и все так же,по-кенгуриному, поскакали в сторону дома у противоположной стороны дороги. Домносил славное название «на курьих ножках», и в нем когда-то жила перваяНикитина любовь — еще школьная, с содранными коленками и болячками на губе.

Вера, неожиданно вспомнил Никита, ее звали Вера.

Проводив взглядом парочку, Никита развернулся и поехал всторону гостиницы «Прибалтийская». Там, на Морской набережной, и жил егоприятель Митенька Левитас.

Обшарпанная дверь Левитаса встретила его собачьим лаем инедовольным сонным бухтением самого Митеньки.

— Ты знаешь, который час, убийца? — с закрытымиглазами спросил Левитас, пропуская Никиту в квартиру и пинками пытаясь унятьразбушевавшегося Цыпу.

— Я не убийца, — промямлил Никита.

— Убийца, убийца, не сомневайся… И вообще, какогочерта, Кит? Решил наконец-то уйти от своей змеи?

— У тебя есть что-нибудь выпить?

— Мне с утра на работу… — Митенька с трудом разлепилглаза и уставился на приятеля. — Но тебе, как другу… Есть водка.

— Один черт. Давай водку…

Холостяцкая кухня Левитаса была завалена грязной посудой,полуистлевшими плакатами с пляжными красотками и мешками собачьего корма.Митенька меланхолично пнул под зад крутящегося под ногами добермана, втиснулсяв узкую щель между столом и стеной и уставился на Никиту, в полном молчанииопрокинувшего две стопки водки.

— А ты не за рулем? — запоздало поинтересовался он.

— Какое это имеет значение? Хоть бы и за рулем…

— Ну, выкладывай… Что произошло?

— Ничего…

— Да ладно, — Митенька видел Никитунасквозь. — Ты когда ко мне ночью заваливался в последний раз? Лет семьназад, да? Сообщить, что у тебя сын родился…

Это была правда. Когда родился Никита-младший, обезумевшийот радости Никита ввалился к Левитасу среди ночи, с литровой бутылкой водки идвумя яблоками в кармане. А после они вдвоем сидели на крыше, лакали из горлабессмертную «Столичную», заедали ее яблоками и орали на весь обветренный Залив«Вальс-бостон».

Он совсем неплохо получался у них, «Вальс-бостон».

А потом Митенька перешел на жизнеутверждающий романс«Четвертые сутки пылают станицы», а Никита едва не свалился с крыши. Ведь унего родился сын, тут не только с крыши свалишься.

Сын. Сы-ын!…

— Прости, Кит, — Левитас крякнул и сам потянулсяза водкой. И жахнул ее в полном молчании. И занюхал загривком присмиревшегоЦыпы. — Прости…

— Ничего… Все в порядке…

— Так ты бросил свою змею? Нашел себе другую? Нежную итрепетную, для души?

— С чего ты взял?

— Так ведь мент — он и в нерабочее время мент, —осклабился Митенька.

И, перегнувшись через шаткий пластиковый стол, снял сНикитиной куртки длинный светлый волос. И принялся наматывать его на палец.

— Улики нужно уничтожать, друг мой Кит, — нараспевпроизнес он. — А то у тебя как в старом анекдоте получается… Онаблондинка?

— Да какая блондинка?

— Да вот эта! — Митенька покрутил волос вруках. — Довольно жесткий, между прочим… Волос-то… Прям леска. Проволока.Ты смотри, как бы характер у нее не оказался таким же… Одной суки с тебяхватит, я думаю…

Единственной блондинкой в окружении Никиты можно былоназвать покойную Мариночку, да и то с натяжкой. И при чем здесь волос, и откудаон вообще взялся на куртке? Ведь вплотную к Мариночке Никита не приближался,разве что — к Эке, но у Эки была короткая стрижка. Смоляные волосы с едвазаметными нитями ранней седины… Впрочем, какое это имеет значение? Сейчас важнотолько то, что он увидел на Пятнадцатой линии..

— Я не убийца, — тихо произнес Никита, опрокидываяв себя очередную порцию водки.

— Все, больше ты не пьешь, — поморщилсяЛевитас. — Довела тебя эта стерва… А я думал — ты успокоился уже… Так нет…Не виноват ты в том, что твой сын погиб… Не виноват! Ну сколько можно жрать себя,Кит? Сколько можно?…

Только теперь Никита понял, что пальцы его легонькотрясутся, а позвоночник чуть слышно подрагивает, — это была запоздалаяреакция на трупы, оставленные им в пустой квартиры. Запоздалая, еще не до концаосмысленная реакция, — только сейчас он это понял.

— Ее убили, — медленно произнес он.

— Кого?

— Мариночку…

— Какую Мариночку? Ты что несешь?

— Мариночку, — Никита с трудом протолкнул словасквозь зубы. — Жену шефа.

— Корабельниковскую молодуху? — Левитас благодарявсе еще продолжающимся посиделкам в бане на Крестовском и в кафе «Алеша» наБольшом был в курсе всех Никитиных дел. — Да что за фигня?!

— Ее убили. Но я — не убийца… Я просто видел тело…Просто видел тело, вот и все..