– Не хочу, – сказал Добровольский.

Он быстро соображал, что такое могло произойти с загадочнойдверью, он даже на часы посмотрел, и получалось, что между тем, как он увидел,что дверь открыта, и тем, как они с лейтенантом поднялись на третий этаж,прошло всего двенадцать минут.

За это время бородатый писатель, впоследствии побитыйПарамоновой, спустился на площадку второго этажа. А больше никто ниоткуда непоявлялся.

Ах да. Еще возник круглый и гладкий жилец Красин, но откудаон пришел, никто не заметил. Вроде бы с улицы. Или нет?…

Бормоча что-то себе под нос, старший лейтенант началподниматься на чердак, и тут Добровольского ждал еще один сюрприз.

Как только он следом за лейтенантом влез на последнююступеньку, выяснилось, что за те же самые двенадцать минут на чердаке кто-тоуспел побывать.

Ничего подобного Павел Петрович не ожидал и даже присел накорточки и потрогал ладонью пол, чтобы удостовериться.

Вся пыль была сметена – длинными, неровными движениямиметлы, и только в середине – там, где были следы – овальные валеночные,рифленые «лендлизовские» и рубчатые от кед. По сторонам пыль продолжала лежатьнетронутой.

Метла?… Где метла?!

Добровольский поднялся и посмотрел, заглядывая лейтенантучерез плечо.

Метла, которую он прислонил рядом с лопатой к перильцамлестнички, ведущей на крышу, валялась в дальнем углу – так, как ее, вероятно,отшвырнул тот, кто за эти пресловутые двенадцать минут навел здесь полныйпорядок. Лопата стояла, а метла валялась в углу. Вот вам и «лендлизовские»ботинки!…

– Вы за мной не ходите! – прикрикнул на него старшийлейтенант, которому нравилось чувствовать себя начальником над этим ухоженным,здоровым, с гладкой лоснящейся мордой.

Будь у него хоть три паспорта, и все дипломатические, нам наэто нечего смотреть! Преступление совершено на территории Российской Федерации,и будете вы за него, господин хороший, отвечать по всей строгости закона. Ежеливы в чем виноваты, конечно, а подозрений с вас никто не снимал.

– Стойте где стоите, а еще лучше вниз идите! Идите, идите!…Нечего тут, не кино!…

Добровольский еще раз оглядел пол, на котором осталисьтолько длинные неровные следы от метлы, и стал неторопливо спускаться вниз.

– Тебе нужно менять квартиру!

– Олеженька, я не могу ее поменять. Для этого нужен миллионсправок, а наш дом ни на одном плане не обозначен. Мы даже за свет не платим,потому что с нас не берут – не знают, куда перечислять. Я плачу вообще!… –Олимпиада закатила глаза. – То есть в сберкассу, и квитанции храню. Как зеницуока. Думаю, если придут выселять как неплательщиков, я сразу – раз и квитанциипокажу! И Люся так же платит, и все.

– Нет, но это невозможно! Что это такое, то тебя взорвали,то этот идиот с крыши грохнулся!

Олимпиада поставила перед ним чашку горячего кофе, приселарядом и аккуратно прислонилась. Олежка не любил, когда она прислоняласьслишком… активно.

– Но это же не я с крыши грохнулась! – рассудительно сказалаОлимпиада. – Пока, по крайней мере.

– Вот именно! – Олежка с шумом отхлебнул, обжегся и состуком вернул чашку на блюдце. Олимпиаде пришлось отодвинуться. – И вообще, мнене нравятся твои соседи и особенно эта, лимитчица с рынка!

– Я уже слышала, – сказала Олимпиада, которой вдруг надоелонепрерывно оправдываться. – Я уже слышала и ничего не могу с этим поделать.

– Все ты можешь! Ты можешь ей сказать, чтобы она сюда неприходила, и все дела.

Некоторое время они посидели молча, думая каждый свои думы.

Олимпиада думала что-то в том роде, что «мы выбираем, насвыбирают, как это часто не совпадает» – обычные женские мысли онесправедливости жизни. Вчера, похныкав немного, Олежка все-таки вернулся «всемью». Втащил в плохо открывающуюся дверь свой портфельчик, протиснулся сам исказал Олимпиаде Владимировне, что так ее любит, что готов все простить.

Что именно он должен прощать ей по такой своей большойлюбви, в чем она провинилась, Олимпиада на всякий случай уточнять не стала.Пришел, портфельчик принес, вот и хорошо.

Все– таки они знакомы уже три года -срок по нынешнимвременам очень большой, почти целая жизнь! Их познакомил Олимпиадин сокурсникпо университету на какой-то вечеринке, и Олежка сразу же стал за ней«ухаживать», то есть пригласил потанцевать и рассказал историю о том, какпрошлым летом ходил в поход и что именно там, в походе, с ним случилось.

Олимпиада тогда почти не слушала. Все было ясно.

Ясно, что она ему «понравилась» и что он тоже ей«понравился», и все остальное было лишь вопросом времени и интенсивностиритуальных танцев, которые танцуют все, прежде чем перейти «к делу».

Олежка пару раз пригласил ее в кафе, один раз в кино – ждалвозле кинотеатра с тремя гвоздичками цвета стяга Октябрьской революции, и весьсеанс Олимпиада продержала гвоздички на коленях и в конце концов один цветочеквсе же сломала.

За эти три свидания определилось самое главное.

Он не был хамом или недоумком, улыбался хорошей улыбкой, былна четыре года старше ее и уже работал, то есть «самостоятельный». Он ненакачивался до одури пивом и потом, во время прогулок, не отпрашивался заближайшую палатку пописать, в общем, не делал ничего такого, что вызывало бы унее отвращение, и Олимпиада Владимировна пригласила его к себе, где,собственно, все и «случилось».

«Случившееся» показалось ей немного скучным и каким-тослишком… стерильным. Олежка долго «готовился» – целовал ее мокрыми поцелуями,после которых очень хотелось вытереть губы, активно гладил по спине и – слегка– по груди, прижимался, чтобы она «почувствовала», и она вроде бы даже«чувствовала».

Невыносимую неловкость она списывала на то, что у нее неслишком много опыта в данном вопросе, и еще на то, что он… чужой человек. Ну,совсем чужой. Но ведь не вечно же он будет чужим, когда-то станет своим, и всеналадится, конечно, наладится!

Что именно и как именно должно налаживаться, она не оченьсебе представляла.

Олежка в конце концов стал своим. И ничего не изменилось.

Он приезжал, они ужинали, смотрели на диване телевизор иделали вид, что рассказывают друг другу о своих делах – ее совершенно неинтересовала его риелторская контора, а ему не было никакого дела до еекарьерных устремлений и Марины Петровны.

В постели Олимпиаде было скучно и грустно, и приходилось всевремя прикладывать массу ничем не вознаграждавшихся усилий для того, чтобывсе-таки поддерживать в себе некий интерес «к процессу».