Она приоткрыла дверь и уже приготовилась было шептать, чтобыЛюсинда заходила, только потихонечку и сразу на кухню, как выяснилось, что этоне Люсинда пришла.

– Добрый вечер, – сказал Добровольский. – Прошу прощения. Ямогу войти?

Если бы не дурацкая фантазия, которая решила насолитьрассудку, Олимпиада не смутилась бы так ужасно!

«И нечего смущаться, подумаешь, сосед! Эка невидаль!» – этоуже рассудок вступил.

Несмотря на то что рассудок был прав и ничего особенного непроисходило. Олимпиада Владимировна юркнула за дверь.

Добровольский, никак не ожидавший, что она начнет метаться,удивился.

– Я не вовремя? – спросил он и отступил на шаг. – Я хотел быс вами поговорить.

– Вы… проходите, – сказала Олимпиада и сунула полотенце,которое было у нее на плечах, в какую-то куртку, что болталась на вешалке. – Я…сейчас.

Что именно она сейчас, как-то быстро не придумалось, иполучилась пауза, потому что войти Добровольский никак не мог – дверьоткрывалась плохо, да еще Олимпиада ее подпирала!

– Все же, видимо, я не вовремя, – подытожил Добровольскийчерез минуту. – С вашего разрешения я зайду завтра. Извините.

– Нет-нет! – вскричала Олимпиада, соображая, что же ейтеперь делать. На диване похрапывает Олежка, а сосед пришел «поговорить»! – Япросто не готова…

Внизу гулко бухнула дверь – так бухала только одна дверь, закоторой жили Люсинда и ее тетушка. Тетушка когда-то была бухгалтером на заводе,и бухгалтерию однажды обокрали. С тех пор она смертельно боялась воров и дажепоставила себе металлическую дверь, единственную в подъезде.

По лестнице затопали проворные ноги, и Павел Петрович оглянулсяи посторонился.

– Ой, здрасти, – запела Люсинда, – а чего это вы здесь, илиопять кого прикончили?

– Пока нет, – сказал Павел Петрович галантно. – А здесь япотому, что хотел поговорить с вашей подругой. И с вами я бы тоже судовольствием поговорил!

– Ой, правда? – Люсинда пришла в восторг. – Так чего же?Давайте говорить! Лип, а ты чего, не пускаешь его, что ли? Или твой дома?

– Никакой он не мой, – вероломно пробормотала себе под носОлимпиада, впрочем, так, что никто не слышал.

Положение становилось смешным.

– Так и будем стоять, что ли? – усердствовала ЛюсиндаОкорокова. – Или, может, внутрь взойдем, а?

– Вам неудобно? – наконец-то сообразил Добровольский. – Нетпроблем, мы вполне можем поговорить и у меня, если у вас есть полчаса времени.

Насилу догадался!

– Конечно, есть! – сказала Олимпиада. Выбралась из угла, длячего ей пришлось на минуту совсем прикрыть дверь, сняла с крючка ключи ипротиснулась в щель. – Просто на самом деле у меня не очень удобно.

– Ой, у ней мужик такой! – сообщила Люсинда, которую никтони о чем не спрашивал. – Ой, трудный какой! Я его боюсь прям!

– Люся!

– Нет, ну правда же, Липочка! Как глянет, так и сердце ух! –И она показала рукой, как именно ухает у нее сердце, когда на нее смотритОлежка. – Да что ж я? Да вы ж его видали!

– Видал, – согласился Добровольский, отпирая замок. –Проходите, пожалуйста.

Пока они «проходили», он стоял и ждал, и его постояннаягалантность вдруг напомнила Олимпиаде его деда Михаила Иосифовича. Тот всегдабыл безудержно галантен, даже в возрасте девяноста четырех лет.

– Если хотите, – сказал Добровольский, – я могудоговориться, и вам починят дверь.

– Вы знаете кого-то, кто чинит двери?! – поразиласьОлимпиада Владимировна.

– Ну, найти несложно. В комнату, пожалуйста.

Комнат было две, как и в собственной Олимпиадиной квартире,и так же, как и собственную квартиру, она знала эту наизусть. Много книг,картин, развешанных странно, как в музее, без рам, сплошным полотном. От обилиякартин в большой комнате всегда было сумрачно и пахло музеем. В маленькойкомнатке была устроена мастерская, где Михаил Иосифович рисовал. Там было многосвета и воздуха, окно никогда не занавешивалось, светлые стены, светлый пол,какие-то свернутые в трубку листы плотной бумаги за шкафом. И пахло тут всегдаособенно – масляными красками, скипидаром и еще чем-то приятным, что Олимпиадалюбила с детства.

Здесь почти ничего не изменилось, по крайней мере, ей такпоказалось, хотя она смотрела ревниво и пристально – новоиспеченный хозяин неимел к этой квартире никакого отношения, а она, Олимпиада, уж точно имеет! Тоесть имела, когда был жив Михаил Иосифович. Вот здесь, за большим неуютнымписьменным столом, он однажды нарисовал ей двух грачей на березе. Олимпиаде вшколе задали нарисовать весну, а она рисовать не умела, ну совсем даже линию немогла провести. И тогда они с бабушкой отправились к соседу, и тот как-то оченьлегко, понятно, моментально и нарисовал эту самую весну – березку с голымиветочками и двух грачей на ней. Но это была именно весна – небо очень синее, апрутики веточек, трогательные и тоненькие, все же как будто набравшиеся сил,готовые распуститься свежими, клейкими березовыми листочками.

Конечно, учительница Олимпиаду раскусила, и вот тогдабабушка и Михаил Иосифович отправились в школу, парой, под ручку, и учительницаих простила, но взяла дань: Михаил Иосифович должен был нарисовать стенгазету кПервому мая, Дню солидарности трудящихся. Он нарисовал, и это была такаягазета, что провисела на классной стене не один год, и все время Олимпиада еюстрашно гордилась, будто это она ее рисовала.

– Сюда, пожалуйста, – сказал Добровольский, про которого онана какое-то время позабыла. – Может быть, кофе?

– На ночь? – опять встряла Люсинда, словно именно ей онпредлагал кофе, хотя он предлагал вовсе даже Олимпиаде, никаких сомнений! –Может, чаю лучше?

– Зеленого?

– Ой, да этот зеленый ваш прям странный какой-то чай! Всетеперь – зеленый, зеленый!… Алка, которая в продуктовой палатке торгует,говорит, что у них зеленый чай в один день улетает, а уж если похудательный, тов полдня, хотя я в метро у одного мужика в газете подглядела, что они вообщевредные, эти похудательные! Тайские таблетки вредные, и чаи тоже.

Добровольский моргнул.

Из комнатки-мастерской вышел Василий, бывший Барс, зевнул итихонечко сел у двери – истинный хозяин дома.

– Барсик! – закричала Люсинда, позабыв про свойства«похудательного» чая. – Ты ж мой хороший! Ты ж моя девочка! Ты нашелся?!

Олимпиада обошла ее, села в кресло и потянула к себеогромный альбом Рубенса, который лежал на ореховом столике с незапамятныхвремен. Вообще она старалась дать понять, что видит Люсинду первый раз в жизнии никакого отношения к ней не имеет.