– У нас в Ростове, – начала Люсинда быстро, – котище был. Ясама с Ростова, – сочла она нужным пояснить положение дел. – Так тот вообще навосемь кило тянул! Мы его с бабушкой однажды на весы взгромоздили и давайвзвешивать! Ну, он флегма такая, сел себе и сидит, и оказалось, что восемькило!

– Надо же! – удивился ее рассказу Добровольский и глянул наОлимпиаду.

Вообще эти девчонки его забавляли. Нравились они ему.

Олимпиада сидела с грозным лицом, перелистывала Рубенса, ибыло ясно, что как только за ним закроется дверь, она моментально врежет той,которая «с Ростова», по первое число. Потому что ей хочется «произвестивпечатление». А как тут произведешь, когда такие истории рассказывают!…

Смеясь над ними и над собой, он все же ушел в кухню, включилчайник и не удержался, подслушал.

– …Ну что ты несешь?! Ну что?!

– …как же несу, когда истинная правда, вот те крест святой!

– Да не надо креститься! Ты бы лучше помалкивала.

– Лип, ну что ты меня за дуру держишь! Чего это я будупомалкивать! А Барсик-то, Барсик, ты глянь! Уж и рожу наел!…

Добровольский вернулся, принес чашечки и сахарницу сощипчиками. Такие аристократки должны накладывать сахар исключительно щипчиками.К чаю у него было овсяное английское печенье в жестяной круглой коробке, его онтоже принес.

– Ух ты! – сказала Люсинда, моментально полезла в коробку,достала круглую печенину и стала с хрустом жевать. – Красота какая! У Алкитакие коробки, по-моему, рублей по сто тридцать идут!

– Неужели? – удивился Добровольский.

Олимпиада все смотрела Рубенса. Павел чувствовал еестрадания как свои собственные, и ему было смешно и жалко ее.

Она ему нравилась, и ему хотелось о ней заботиться, хотя онникогда и ни о ком особенно не заботился.

Он разлил чай, уселся и спросил у них, может ли он в ихприсутствии курить.

Люсинда Окорокова прыснула со смеху и немедленно рассказалаисторию о том, как Ашот с Димариком однажды полдня просидели «у ней в палатке»и так накурились, что ее, Люсинду, чуть не вырвало, и, между прочим, никакогоразрешения «у ней» не спросили!

Олимпиада Владимировна курить разрешила.

– Я хотел поговорить с вами о ваших соседях, – сказалДобровольский, обращаясь к ним обеим. – Дело в том, что я ничего о них не знаю,а хотелось бы знать.

– Ой, да чего про них говорить-то! – хрустя печеньем истарательно отряхивая крошки со старенького свитера, воскликнула Люсинда. – Вселюди простые, не так чтоб… баламуты какие! Ну, дядя Гоша покойный, он слесарьбыл. А сын его, Серега, шалопай тот еще! Сказал мне, когда мы его провожали, –вернусь, говорит, и женюсь на тебе, а ты меня жди! Жди, как же! Будут всякиесопляки на мне жениться! Добро бы еще парень был дельный, а то так…

– Люся! – вскричала страдалица Олимпиада. – Люся, ну,сколько можно?!

– А что? Это я все правду говорю! Тетя Верочка моя напенсии, а раньше в бухгалтерии работала, на заводе. Люба… вот только Люба у насзнаменитость, гадалка она.

– Люба это кто? – спросил Добровольский у Олимпиады.

– Да вы ее видели! Когда Парамонов упал. Такая высокая, вхалате.

– А чем она знаменита?

– Ой, да к ней народ со всей Москвы едет, чтобы она погадалаи порчу сняла, или сглаз там какой! – Люсинда пожала плечами, удивляясь, чтоДобровольский не понимает такого простого дела. – К ней Ашот каждую неделюездит, и она ему советы дает, прям жить без нее не может. Чуть что, сразу –Люба, погадай мне! Вот она и рассказывала тогда, что карты у ней бедупредвещали, а она все понять не могла, на кого беда-то выпадает! А оказалось,на Парамонова.

– А зачем вам наши соседи? – спросила Олимпиада. Она мешалаложечкой чай и очень следила, чтобы это было красиво.

Она все еще мечтала «произвести впечатление», хотя вприсутствии Люсинды это вряд ли было возможно.

– Я хочу знать, что здесь происходит.

– Вы?! – поразилась Олимпиада. – Зачем это вам?! Вы живете…не здесь, и вряд ли вас могут интересовать наши дела.

Не мог же он ей сказать, что его «наши дела» как раз иинтересуют.

– Когда у меня под носом погибают два человека, я долженпонимать, что происходит. – Он добавил себе чаю и объяснил невозмутимо:

– В целях собственной безопасности.

Олимпиада пожала плечами.

– Про слесаря мне ничего не известно, – продолжалДобровольский, – а про того, кто упал с крыши, мне сказали, что следов насилиянет и дело не возбуждается.

– Ведь он же выпимши был, – опять встряла Люсинда. – Такжена его сказала. Ух, не люблю я ее, противная тетка, ужас! А если он подградусом был, то и сдуло его с крыши, как ветром, понимаете?

– Нет, – сказал Добровольский, – не понимаю. На краю крышивидны отчетливые следы его ботинок. Там, где он потерял равновесие. Если бы оноступился и упал, следы бы смазались. Вряд ли он прыгал с крыши из стартовойпозиции, сильно оттолкнувшись!

– Зачем же ему толкаться?… – пробормотала Люсинда ипосмотрела на Олимпиаду. – Он и не толкался! Его качнуло, он и того… свалился.

– Откуда тогда следы, если, как вы говорите, его качнуло?Нет. – Добровольский поднялся, подошел к секретеру, открыл резную крышку идостал невиданную квадратную бутыль с хрустальной пробкой, от которой во всестороны прыскали холодные искры, так играл свет. – Выпьете со мной виски?

– Да, – согласилась Олимпиада Владимировна.

– Да, – согласилась Люсинда Окорокова.

На свет явились три стакана, тяжеленные, широченные, столстым дном.

– Ну и стаканище, – протянула Люсинда, взвешивая тару наладони. – Жуть! Полкило, не меньше.

– Такие следы могли остаться, только если его волокли ккраю, – сказал Добровольский, наливая в каждый стакан по крошечному глоткувиски. Себе он налил больше на два пальца.

Олимпиада задумчиво посмотрела на него.

– А вы думаете, что лейтенант из милиции следов не заметил?

Добровольский пожал плечами. Лейтенант интересовал егоменьше всего.

– А почему Парамонов тогда не кричал? Его волокли, а он некричал?! Мы же ничего не слышали!

– Я думаю, – невозмутимо сказал Добровольский, – что егосзади чем-то оглушили. То есть не чем-то, а лопатой. Ударили, а потом оттащилик краю.

– Господи боже ты мой, – пробормотала Люсинда Окорокова.