– Что-то ты не можешь расстаться со мной, – едкозаметил Рейневан, – отходя по поданному ему знаку в тыл эскорта. –Никак знаешь что, чего я не знаю? Что, допустим, уж не увидишь меня большеживым?

Горн лишь покрутил головой, придерживая коня:

– Хочу дать тебе совет. На прощание.

– Ну, давай. Не будем затягивать эту жалостливую сцену.Говори, что меня ждет в Праге? Что со мной будет?

Горн отвел взгляд, но только на мгновение:

– Это зависит от тебя. Только от тебя.

– Можно попонятнее?

– Если тебя перевербовали, – по щекам Горнапробежала заметная дрожь, – Неплах захочет это использовать. Завербуеттебя вторично. Это стандартная процедура. Будешь передавать той сторонеинформацию. Только фальшивую. Подготовленную.

– И в чем заковыка?

– Это опасно. Вдвойне.

– Выслушай меня внимательно, – прервал долгоемолчание Горн. – Выслушай внимательно, Рейнмар. Бежать тебе не советую.Побег будет доказательством вины. И приговором. Неплах отдает себе отчет в том,сколько секретов ты знаешь, сколько знаешь наших планов и военных тайн. Ужепокоя тебе не будет. Даже если б ты убежал на край света, не будешь вбезопасности ни дня, ни часа. Ни ты, ни близкие тебе люди. Ты мог не выдержатьшантажа из-за боязни за судьбу панны Ютты. Панна Ютта, стало быть, – этотвоя чувствительная точка, место, которое можно болезненнее всего задеть. Незаблуждайся, что Неплах прозевает такую возможность.

Рейневан ничего не сказал. Лишь проглотил слюну и кивнулголовой. Горн тоже молчал.

– Я верил в дело революции, – наконец сказалРейневан. – У меня было неподдельное ощущение миссии, борьбы за веруапостольскую, за идеалы, за социальную справедливость, за новое лучшее завтра.Я действительно искренне верил, что мы изменим старый строй, что сдвинем мир сзакостенелых основ. Я боролся за наше дело, глубоко веря, что наша победапокончит с несправедливостью и злом. Я готов был отдать за революцию кровь,готов был пожертвовать собой, броситься камнем на амбразуру… И бросился, какбезумец, как слепец, как клоун. Как ты там говорил? Фанатизм? Зелотский пыл?Подходит. Просто вылитый я. А теперь что? Зелот и неофит получит по заслугам;глупая ослепленность и сумасшедшая страсть приведут к тому, что он получит пошее, что пострадает не только он сам, но и его близкие и любимые. Ха, надеюсь,что дела эти будут описаны в каких-нибудь хрониках. В назидание ипредостережение другим неофитам и глупцам, готовым дать слепо увлечь себя ижертвовать. Чтобы знали, как оно есть.

– Да ведь всегда так. Ты разве не знал?

– Теперь знаю. И запомню…

– Ваша милость Гоужвичка!

– Чего?

– Корчма. Может, остановимся?

Гоужвичка заворчал и заурчал.

Гоужвичка, командир эскорта, был типом ворчливым имолчаливым, ворчанием и молчанием он уходил от всех вопросов, понадобилоськакое-то время, чтобы Рейневан сумел сообразить, что родовое имя Гоужвички –это не «Вичка», не «Жвичка» и не «Ожвичка». Остальные четверо кнехтов тоже небыли слишком говорливыми, даже между собой разговаривали редко. Одного,кажется, звали Заградил, а второго – Сметяк. Но уверенности не было.

– Ехать нам далеко, – заворчал Гоужвичка. – Амы всего лишь в Либине, еще даже Шумперка не достигли. Торопиться надобно, а неостанавливаться.

– Глянь, я ранен, – Рейневан показал на бинтывокруг головы. – Надобно сменить перевязку. Иначе будет гангрена, меняначнет лихорадить, и я помру по дороге. В Праге за это не похвалят, можешь мнеповерить.

В действительности ранение заживало вполне хорошо, ухо ненапухало, пульсирующая боль ослабла, заражения не было. Рейневан просто хотелдать отдохнуть уставшим от седла ягодицам и насладиться давно не пробованнойкухонной едой. А от трактирчика, притаившегося на перепутье, ветерок доносилвполне приятные ароматы.

– Не похвалят в Праге, – повторил он,насупившись. – Виновных к ответственности привлекут, как пить дать.

Гоужвичка заворчал, в этом ворчании отчетливо слышалисьдостаточно обидные эпитеты в адрес Праги, пражан и ответственности.

– Стаем, – согласился он наконец. – Но чтобнедолго.

Внутри, в пустой горнице, сразу же выяснилось, спешкаГоужвички была притворной, а возражения лишь напоказ.

Командир эскорта с задором не меньшим, чем Сметяк, Заградили все остальные набросился на постный суп, горох, кнедлики и тушенную капусту,с не меньшим, чем подчиненные, энтузиазмом лакал очередные бокалы пива,подносимые запыхавшейся прислугой. Наблюдая за ними из-за миски, Рейневан скаждым новым бокалом становился увереннее, что вояж будет отложен. Что именноздесь, в корчме под селом Либиною, придется им переночевать.

Скрипнула дверь, хозяин вытер руки о фартук и побежалвстречать новых гостей. А Рейневан замер с ложкой на полпути к широко открытомурту.

Новоприбывшие – их было двое – сняли плащи, на которых былиследы путешествия долгого и проходившего в условиях часто меняющейся погоды. Одиниз пришельцев был огромного роста и телосложения, под его шагами пол грохотал идрожал. Постриженный наголо, с лицом ребенка, причем тронутого кретинизмом.Лицо второго из гостей, более низкого и щуплого, было украшено шрамом наподбородке и большим, благородно горбатым носом.

Оба сели на соседней скамье, пожелавшему принять заказкорчмарю отказали. Молча посматривали на Рейневана и совинецких кнехтов.Настолько пристально, что это было замечено Гоужвичкой, который бросил ответныйвзгляд. И заворчал.

– Привет, привет компании, – медленно сказалШарлей, кривя губы в имитации улыбки. – И куда же это компания собралась?Куда, интересуюсь, путь держим?

– Да в Прагу, – выдавил из себя Сметник, преждечем Гоужвичка успел пинком приказать ему, чтобы заткнулся.

– А вам… – Он с усилием проглотил кнедлик,мешавший ему говорить. – А вам зачем это знать, а? Какое вам дело?

– В Прагу, – повторил Шарлей, полностью егоигнорируя. – В Прагу, говорите. Скверная затея, братья. Очень скверная.

Гоужвичка и кнехты вытаращили глаза. Шарлей встал, подсел кним.

– В Праге хаос, – заявил он, преувеличенно изменяяголос. – Разруха, волнения, уличные бои. Ни дня без резни и стрельбы.Легко, ой легко может там постороннему достаться.

Самсон Медок, который тоже подсел, энергичными кивкамиголовы подтверждал все сказанное.