— Приехали. — Я коснулся терминала.

Посадка осуществлена.

Есть какие-то изменения? Живые организмы, искусственныеобъекты?

Нет. Ближайшая область поглощения энергии на расстояниидвадцати тысяч шагов. Даю указатель.

Проблеск света на куполе — голубая ниточка потянулась вперёдчерез холмы. Я заметил, как изменились лица товарищей, и торопливо пояснил:

— Это направление на ближайший аномальный объект…

Ниточка погасла.

Данилов с Машей продолжали сидеть в одном кресле, походясейчас на слегка рассорившихся любовников. Счётчик неторопливо двинулся поокружности кабины. Похоже, он фиксировал в своей безотказной памяти ландшафт. Корабльмолчал, явно считая свою функцию исчерпанной. Я «вслушался», пытаясь вызвать наконтакт куалькуа. Никакого ответа.

Может быть, живущая во мне амёба тоже наблюдает заобстановкой? Вырастила пару глаз на моём затылке и изучает мир?

А может быть, здесь, в мире Тени, уже разорвалась та связь,что соединяла миллиарды крошечных существ в единое целое?

А может быть, пренебрегая непредставимым расстоянием,куалькуа по-прежнему един — клеточка огромного мозга, с жадным любопытствомпожирающего новую информацию?

Я вдруг понял, что уже с минуту в кабине царит тишина.Закончил свой «обход» счётчик, смотрят на меня Данилов и Маша.

— Что дальше, Пётр? — тихо спросил Данилов. — Ну? Мыприлетели. Это и впрямь оказалось просто. Командуй.

Окружающая среда пригодна для жизни?

Мне тоже было не по себе. И отрицательный ответ корабля менябы сейчас обрадовал.

Да.

Открывай кабину.

Купол потемнел, утратил прозрачность.

— Будем выходить, — предупредил я.

Издав лёгкий хлюп, купол свернулся.

И мы сжались, придавленные пылающим небом.

Нет, никакие экраны не смогли этого передать! Может быть,потому, что мы знали — это только изображение. А с ним возможно сделать всё чтоугодно. Теперь мы смотрели собственными глазами.

Когда-то в детстве меня поразило ночное небо над Крымом.После бледных северных звёзд оно казалось россыпью алмазной крошки, поистинебожественным творением. Потом, в юности, побывав в тропиках, я понял, что такоенастоящее южное небо. Тут уже не возникало никаких мыслей о Творце. Звёзды итак были равны Богу. Не драгоценная пыль — а подлинные бриллианты.

Но только тут небо было живым. Здешний Джордано Бруно непошёл бы на костёр из-за вопроса обитаемости иных миров — она казаласьбесспорной. Не холодный свет мёртвых драгоценностей, а живое и тёплое дыханиедалёкого огня струилось с неба. Равнина — унылая, слегка холмистая, пустынная —оказалась сказочно красивой, будто на рождественской открытке. Сияниеразноцветных звёзд окрашивало её феерической иллюминацией — вроде бы и не вычленитьотдельных красок, не уловить оттенков — кроме как краем глаза. Вопреки всейфизиологии зрения, между прочим.

Запах планеты, который невольно отмечаешь сразу же послепосадки, был почти неуловим. Поэт сказал бы, что так пахнет звёздный свет. Япросто не нашёл сравнения. Может быть — запах отсутствия жизни…

— Озон, — неожиданно произнесла Маша. — Озоном пахнет,правда?

— Это от двигателей… — ответил Данилов. Выбрался из кресла,осторожно перешагнул собравшийся валиком купол. Обернулся: — Пётр, позволишь?

— Валяй, — согласился я.

Данилов постоял секунду, потом спрыгнул вниз. Посмотрел насвои ноги, будто ожидая увидеть высовывающиеся из почвы хищные пасти. Сказал:

— Маленький шаг одного человека… на фиг не нужный всемучеловечеству.

Слова тонули в тишине. Потрясающая тишина — нет ни ветра, ниголосов, ни привычного «индустриального» шума. Только наше дыхание.

— Странные оптические характеристики, — заметил счётчик,медленно выбираясь из кабины. — Атмосфера практически не искажает спектр…

— И это всё, что ты можешь сказать? — спросил я. Из всех настолько счётчик не испытывал никакого трепета или восхищения перед небом Ядра. —Никаких чувств не пробуждается?

— Я, конечно, могу произнести ряд фраз, означающих сильныеэмоции, — насмешливо ответил счётчик. — Но не стоит, Пётр, подходить ко мне…совсем уж по-человечески.

Кивнув, я проглотил обидное замечание. Видимо, счётчик этопонял:

— Пётр, полагаю, очень многие расы Конклава испытали быэмоции, близкие к человеческим. Для меня, однако, существует причина, мешающаяоценить эту картину.

Он помолчал.

— На нашей планете, Пётр, вообще не видно звёзд. Всечувства, какие я мог бы ощутить, были испытаны мной давным-давно, когда явпервые оказался в космосе.

Счётчик легко спрыгнул вслед за Даниловым. Маша посмотрелана меня, пожала плечами и осторожно полезла следом.

— Подожди! — окликнул я её. Открыл контейнер между креслами,достал банки с питанием. — Лови!

Две банки я кинул Маше, две — Данилову. Две оставил себе.Счётчик, не дожидаясь вопроса, отказался:

— Мои скромные потребности тебе известны…

— Это комбинированный рацион, — пояснил я. — Удовлетворяетпотребности в еде и питье. На всякий случай.

— Корабль так и будет стоять? — пряча банки в карманы,спросил Данилов.

Я отдал мысленный приказ и выбрался следом. Кабинасомкнулась. Кораблик, классическая летающая тарелка, смотрелся здесь вполнеуместно. Куда более, чем трое людей без скафандров.

— Он будет ждать, — сказал я. — Что-что, а ждать они умеют…

— А потом придёт кто-то в твоём облике, сядет в кресло иотправится с экскурсией на Землю, — поддержал меня Данилов.

— Не знаю, насколько это вероятно, — ответил я. — Но,наверное, справедливо. Если уж я влезал в чужое тело…

Ты хочешь вернуть свой изначальный облик?

Куалькуа задал вопрос сухо и без любопытства.

Да!

Я начинаю.

— Ребята, отвернитесь… — успел попросить я. И лицо пронзилаболь.

Хорошо, что они послушно отвернулись. Не потому, что этовыглядело слишком уж отвратительно. Меня скрутило от боли, я не мог сдержатьстона, из глаз катились слёзы. Всё тело горело. В этот раз куалькуа то ли былнебрежен более обычного, то ли торопился — я чувствовал себя так, будто с менясдирают кожу.