Артем лежал, зарывшись под одеяло с головой, не отвечая нанедоумевающие Женькины вопросы, почему Артем тут дрыхнет, когда снаружи таккруто, и не заболел ли он вообще. В палатке было жарко и душно, и тем более пододеялом, сон все не шел, как он ни пытался себя заставить, и когда, наконец, онзабылся, видения были очень беспокойными и неясными, словно видимые сквозьмутное стекло: он куда-то бежал, разговаривал с кем-то безликим, опять бежал…Разбудил его все тот же Женька, тряхнувший за плечо и шепотом сообщивший: —Слышь, Артем, там тебя мужик какой-то… У тебя проблемы, что-ли? — настороженноспросил он. — Давай я всех наших подниму… — Нет, нормально все, простопоговорить надо. Спи, Жень. Я скоро, — так же тихо объяснил Артем, натягиваясапоги, и дожидаясь, пока Женька уляжется обратно. Потом, по возможности тихо,он вытащил из палатки свой рюкзак и потянул было и автомат, как Женька, услышавметаллическое клацанье, снова обеспокоенно спросил: — Это тебе еще зачем? Тыуверен, что у тебя все в порядке?

Артему пришлось отпираться и сочинять, что он просто хочеттут знакомому кое-что показать, что они тут поспорили, что с ним, что всехорошо, и прочая, и прочая. — Врешь! — убежденно резюмировал Женька. — Ладно…Через сколько времени начинать беспокоиться? — Через год… — пробормотал Артем,надеясь, что это прозвучало достаточно неразборчиво, отодвинул полог палатки ишагнул на платформу. — Ну, пацан, ты и копаешься, — недовольно процедил сквозьзубы ждавший его там Бурбон. Одет он был так же как и прежде, только за спинойвисел высокий рюкзак. — Твою мать! Ты чего, собираешься с этой дурой через всекордоны тащиться? — брезгливо поинтересовался он, указывая на Артемов автомат.У самого него, к своему удивлению, Артем никакого оружия не обнаружил.

Свет на станции померк. Народу на платформе не было никого,все уже улеглись, утомленные пирушкой. Артем все равно старался идти побыстрее,боясь все-таки натолкнуться на кого-нибудь из своих, но при входе в туннельБурбон осадил его, сказав идти помедленнее. Патрульные на путях заметили их испросили издалека, куда это они собрались в полвторого ночи, но Бурбон назвалодного из них по имени, и пояснил, что по делам. — Слушай, короче. Сейчас здесьна сотом и на двухсот пятидесятом заставы будут. Ты это, главное, молчи. Я самс ними разберусь. Жалко, что у тебя калаш ровесник моей бабушке… Не спрячешьникуда… Где только ты откопал дрянь такую? — поучал он Артема, зажигая фонарь.

На сотом метре прошло гладко. Здесь тлел небольшой костерок,у которого сидело два человека в камуфляже. Один из них дремал, а второйдружески пожал Бурбону руку. — Бизнес? Понима-аю, — с заговорщической улыбкойпротянул он.

До двухсотпятидесятого метра Бурбон не проронил ни слова,угрюмо шагая вперед. Был он какой-то злой, неприятный, и Артем уже началраскаиваться, что решился отправиться с ним. Отстав на шаг, он проверил, впорядке ли автомат, и положил палец на предохранитель.

У последней заставы вышла задержка. Там Бурбона то ли не такхорошо знали, то ли, наоборот, знали слишком хорошо, так что главный отвел егов сторону, заставив оставить рюкзак у костра, и долго допрашивал о чем-то.Артем, чувствуя себя довольно глупо, остался у костра и скупо отвечал навопросы дежурных. Те явно скучали, и были горазды поболтать. Артем по себезнал, что если дежурные так разговорчивы — это хороший знак, раз скучают, товсе спокойно. Если бы сейчас у них что-нибудь тут странное происходило, ползлобы что из глубины, с юга, прорваться кто пытался, или звуки слышалисьподозрительные, они бы тут сгрудились вокруг костра, и молчали бы такнапряженно, и глаз с туннеля не сводили. Значит, сегодня все спокойно втуннеле. Значит, можно идти не опасаясь, во всяком случае, до Проспекта Мира. —Ты ведь не местный. С Алексеевской, что ли? — дознавались дежурные, пытливозаглядывая Артему в лицо.

Артем, помня наказ Бурбона молчать и ни с кем неразговаривать, пробормотал что-то неясное, что можно было понять по-разному,предоставив спрашивающим полную свободу трактовать его бурчание. Дежурные,отчаявшись добиться от него ответа, переключились на обсуждение рассказакакого-то Михая, который на днях торговал на Проспекте Мира и имел неприятностис администрацией станции.

Довольный, что от него наконец отстали, Артем сидел и сквозьпламя костра всматривался в южный туннель. Вроде, это был все тот жебесконечный широкий коридор, что и на северном направлении на ВДНХ, где Артемсовсем недавно вот точно так же сидел у костра на посту на двухсот пятидесятомметре, да и, наверное, все тот же самый, что и в любой другой точке метро. Свиду он ничем не отличался… Но было что-то в нем, не то особый запах, доносимыйтуннельными сквозняками, не то особенное настроение, аура что ли, присущаятолько этому туннелю и придававшая ему его индивидуальность, делавшая егонепохожим на все остальные. Артем вспомнил, как отчим говорил как-то, что нет вметро двух одинаковых туннелей, да и в одном и том же два разных направления —и те отличаются. Эта сверхчувствительность развивалась с долгими годамипоходов, и не у всех. Отчим называл это «слышать туннель», и это у него было,он этим гордился и не раз признавался Артему, что уцелел в очередной переделкетолько благодаря этому своему чувству. У других, несмотря на все их долгиестранствия по метро, ничего такого не получалось. Некоторые приобреталинеобъяснимый страх, кто-то слышал звуки, голоса, постепенно сходил с ума, новсе сходились в одном: даже когда в туннелях нет ни души, они все равно непустуют. Что-то невидимое и почти неощутимое медленно и тягуче текло по ним,наполняя их своей собственной жизнью, словно тяжелая стылая кровь в венахкаменеющего левиафана.

И сейчас, не слыша больше голосов дежурных, тщетно пытаясьувидеть что-либо во тьме, стремительно густеющей в десяти шагах от огня, Артемначинал понимать, что имел ввиду отчим, рассказывая ему о «чувстве туннеля».Дальше этого места ему не приходилось еще ступать в сознательном возрасте, ихотя он знал, что за нечеткой границей, очерченной пламенем костра, гдебагровый свет мешался с дрожащими тенями, есть еще люди, но в данное мгновениеэто представлялось ему невероятным: казалось, жизнь кончалась в десяти шагахотсюда, впереди больше ничего не было, только мертвая черная пустота,отзывающаяся на крик обманчивым глухим эхом… Но если сидеть так долго, еслизаткнуть уши, и гам болтающих дежурных останется снаружи, если смотреть вглубьне так, будто пытаешься там что-то особенное выглядеть, а иначе, словно пытаешьсявзгляд свой растворить во мгле, вместе с собой, слиться с ним, стать частьюэтого левиафана, не чужеродным телом, а клеткой его организма, то сквозь руки,закрывающие доступ звукам из внешнего мира, минуя и органы слуха, — напрямую вмозг начнет литься тонкая мелодия — неземное звучание недр, смутное,непонятное… Совсем не тот тревожный зудящий шум, плещущий из разорванной трубыв туннеле между Алексеевской и Рижской, нет, нечто иное, чистое, глубокое…