Ничего особенно интересного на лотках Артем не заметил:лежал тут их чай, палки колбасы, аккумуляторы к фонарям, стоял хороший прилавокс одеждой, куртки и плащи из свиной кожи, но неподъемной цены, какие-топотрепанные книжонки, по большей части — откровенная порнография, полулитровыебутылки с какой-то подозрительного вида субстанцией с гордой надписью «Самогон»на криво наклеенных этикетках, и действительно не было ни одного лотка с дурью,которую раньше можно было достать вообще безо всяких проблем. Даже тощий спосиневшим носом и слезящимися глазами мужичонка, продававший сомнительныйсамогон, сипло послал Артема в баню, когда тот спросил, нет ли у того хотьнемного этого дела. Платили за все патронами — тускло поблескивающими остроконечнымипатронами к автомату Калашникова, некогда самому популярному ираспространенному на Земле оружию. Сто грамм чая — пять патронов, палка колбасы— пятнадцать патронов, бутыль самогона — двадцать. Называли их здесь любовно —«пульками»: «Слышь, мужик, глянь, какая куртка крутая, недорого, триста пулек —и она твой! Ладно, двести пятьдесят и по рукам?»

Глядя на аккуратные ряды «пулек» на прилавках, Артемвспомнил, как отчим его сказал однажды: «Вот я читал когда-то, что Калашников,пока жив был, гордился своим изобретением, тем, что его автомат — самыйпопулярный в мире. Говорил, что счастлив, что именно благодаря его конструкциирубежи Родины в безопасности. Не знаю, если бы это я эту машину придумал, я бы,наверное, уже с ума сошел. Подумать ведь только, это именно твоей конструкциейсовершается наибольшая часть убийств на земле. Это даже страшнее, чем быть темдоктором, который придумал гильотину»

Один патрон — одна смерть. Чья-то отнятая жизнь. Сто граммчая — пять человеческих жизней. Батон колбасы? Пожалуйста, совсем недорого,всего пятнадцать жизней. Качественная кожаная куртка, сегодня скидка, вместотрехсот — только двести пятьдесят — вы экономите пятьдесят чужих жизней.Ежедневный оборот этого рынка, пожалуй, равнялся всему оставшемуся населениюметро. — Ну чего, нашел себе что-нибудь? — спросил у него подошедший Бурбон. —Здесь нет ничего интересного, — отмахнулся Артем. — Ага, точно, сплошная лажа.Эх, пацан, есть местечки в этом гадюшнике, где все, что хочешь достать можно.Идешь, а тебя зазывают наперебой: «Оружие, наркотики, девочки, поддельныедокументы», — мечтательно вздохнул Бурбон. — А эти гниды, — он кивнул на флагГанзы, — устроили здесь ясли: того нельзя, этого нельзя… Ладно, пойдем забиратьтвою мотыгу и мне надо тебе объяснить, как нам дальше идти. Через перегон черезэтот гребаный.

Забрав Артемов автомат, они уселись на каменной скамье передвходом в южный туннель. Здесь было сумрачно, и Бурбон специально выбрал именноэто место, чтобы успели привыкнуть глаза. — Короче. Дела такие: я за себя неручаюсь. Со мной раньше такого не было, поэтому я не знаю, чего я там делатьстану, если мы тоже на эту байду напоремся. Тьфу-тьфу, конечно, постучать подереву там, и все дела, но если все-таки напоремся… Ну, если я сопли распущуили, типа, оглохну — это нормально еще. Но там, как я понимаю, у каждогопо-своему крыша едет. Пацаны наши так и не вышли обратно, во всяком случае, наПроспект. Я думаю, они вообще никуда не вышли, и мы об них еще споткнемсясегодня. Так что ты это… Готов будь, а то ты у нас нежный… А вот если я бычитьначну, орать там, замочу тебя еще… Вот проблема, понял? Не знаю, чего и делать…— размышлял он. — Ладно! — решился он наконец, очевидно, после долгихколебаний. — Пацан ты вроде ничего… В спину стрелять, наверное, не будешь. Ятебе свою пушку отдам, пока мы будем через перегон этот идти. Смотри, —предупредил он, цепко глядя Артему в глаза, — ты шуток со мной не шути. У меняс юмором туго!

Вытряхнув из своего рюкзака какое-то тряпье, он осторожновытащил оттуда завернутый в потертый черный пластиковый пакет автомат. Это былтоже Калашников, но укороченный, как у пограничников Ганзы, с откиднымприкладом и с коротким раструбом вместо длинного ствола с мушкой на конце, каку Артема. Магазин Бурбон с него снял и убрал обратно в свой рюкзак, закидавсверху бельем. — Держи! — передал он оружие Артему. — Далеко не убирай. Может,пригодится. Хотя перегон тихий… — и, не договорив, спрыгнул на пути. — Ладно,пошли. Раньше сядешь — раньше выйдешь.

Это было страшно. Когда надо было идти от ВДНХ к Рижской,хотя Артем и знал, да и командир их предупреждал, что всякое может произойти,но все-таки — через эти туннели каждый день шли люди, туда и обратно, и потом,— впереди была другая обитаемая станция, на которой их ждали, и хотя надо былобыть готовым ко всему, в глубине души все они понимали, что слова командира —так, необходимая формальность, чтобы были ко всему готовы, да еще желаниепопугать немного молодежь, чтобы не зевала. Там было просто неприятно, как всеми всегда бывает неприятно уходить с освещенной спокойной станции. Даже когдаони отправлялись в путь к Проспекту Мира с Рижской, несмотря на все сомнения,можно было тешить себя мыслью, что впереди — одна из станций Ганзы, и есть кудаидти, и можно будет отдохнуть, ничего не опасаясь.

Но тут было просто страшно. Туннель, лежащий перед ними, былсовершенно черным, здесь царила какая-то необычная, полная, абсолютная тьма,густая и почти осязаемая, пористая, как губка, она жадно впитывала лучи ихфонаря, их еле хватало, чтобы осветить пятачок земли в шаге впереди. Напрягая допредела слух, Артем пытался различить зародыш того странного болезненного шума,но тщетно: наверное, звуки проникали через эту тьму так же трудно и медленно,как и свет. Даже бодро грохотавшие всю дорогу подкованные Бурбоновы сапоги вэтом туннеле звучали вяло и приглушенно. Довольно долго они шли молча, нотишина давила все больше и под конец Артем не выдержал. — Слушай, Бурбон, —заговорил он, пытаясь рассеять наваждение. — А это правда, что здесь недавнокакие-то отморозки на караван напали?

Тот ответил не сразу, Артем подумал даже, что он нерасслышал вопроса и хотел повторить его, но тут Бурбон отозвался. — Слышалчего-то такое, — ответил он. — Но меня тут не было тогда, точно сказать немогу.

Слова его тоже звучали как-то тускло, и Артем с трудомвыловил смысл из услышанного, стараясь отделить значение слов от своих тяжеловорочающихся мыслей о том, почему же здесь так плохо слышно. — А как же их,никто не видел, что ли? Тут же с одной стороны — станция, и с другой — станция?Куда они ушли? — продолжал он, и не потому, что это его особенно интересовало,просто для того, чтобы слышать свой голос.

Прошло еще несколько минут, прежде чем Бурбон наконецответил, но на этот раз у Артема уже не было желания торопить его, в головеотдавалось эхо от слов, только что произнесенных им самим, и он был слишкомзанят, вслушиваясь в его отголоски. — Тут, говорят, где-то есть это… Типа, люк.Замаскированный. Его не видно так. В такой темноте вообще чего-нибудьразглядишь? — с каким-то неестественным раздражением добавил Бурбон.