– То есть вы хотите сказать, что он все время дома, но ниразу не вышел на шум?!

– Да мужикам вообще ни до чего дела нет, – поделиласьнаблюдением Люсинда, – кабы не бабы, они вообще из нор не вылезали бы!

– Ну, Парамонов, например, был очень активный, – возразилаОлимпиада Владимировна, и они заспорили, какой именно был Парамонов.

Добровольский думал.

Валенки есть у всех. Кто живет в четвертой квартире на ихплощадке, неизвестно. Чем

занимался слесарь, неизвестно тоже. Откуда на площадкевозник жилец Красин с портфелем, тем более неизвестно, никто не видел, как онпоявился.

Кто– то забрал лопату после того, как ударил Парамонова поголове. Кто-то наблюдал за ним, Добровольским, когда он осматривал крышу.Кто-то открыл дверь в квартиру покойного слесаря. Кто-то подмел пол там, гдебыли следы. Следы были от парамоновских ботинок, валенок и кед.

У Люсиндиной тетушки валенки были в пыли, Добровольскийрассмотрел их, когда делал вид, что искал зажигалку. Где была тетушка, когдаПарамонова сбросили с крыши, неизвестно. Телевизор работал, а саму тетушкуЛюсинда не видела.

Зачем понадобилось слесаря взрывать, непонятно совсем. Чтоделал писатель Женя в Шереметьеве – загадка.

Добровольский знал, что нельзя думать, когда так малоинформации, но первый раз в жизни он не понимал, как ее добыть, не возбуждаяподозрений. Кроме того, он почти забыл о том, что не должен привлекать к себевнимание властей, или вся многолетняя работа пойдет псу под хвост.

Пардон, коту. Под хвост коту Василию.

Вышеименованный кот лежал у него на коленях, очень тяжелый,очень горячий, и громко тарахтел, будто внутри у него работал моторчик.Добровольский рассеянно его чесал, а Василий подставлял места для чесания.

Олимпиада Владимировна подумала с некоторой тоскливойжалостью к себе, что ей бы тоже хотелось, чтобы кто-нибудь ее почесал, да вотнекому, и тут же себя одернула. Дома на диване спит Олежка, а ее посещаютподобные мысли!

Но что делать, если они сами лезут ей в голову?!

Добровольский спохватился и предложили дамам еще чаю. Дамыотказались.

Следовало подниматься и уходить, но расставаться почему-тоникому не хотелось.

Павел Петрович решительно не знал, чем бы их задержать, идаже растерялся немного. К светской беседе он не был готов, да и вряд ливозможно завести с ними светскую беседу.

Олимпиада Владимировна еще мгновение сидела, сильно выпрямивспину, а потом поднялась, и Добровольский поднялся следом, подхватив кота.Василий свешивался длинной тушкой на две стороны, но не делал никаких попытокосвободиться.

Он тоже наслаждался обществом. Столько лет у него ничегоэтого не было – дома, кресла, батареи, чистой руки, которая гладила бы спину.Он даже позабыл, было ли когда-нибудь вообще! А если и было, то значительнохуже, чем то, что наступило теперь, – рай, нирвана! Раньше Василий – тогда онеще был даже не Барсик, а Шурик, – служил в библиотеке, ловил тамошних мышей ивыучил много красивых и умных слов.

Он вообще был ученый кот и знал толк в жизни.

– Спасибо за чай, – поблагодарила Олимпиада, и Добровольскийпонял, что она расстроена. Все это читалось на ее лице так легко, как накнижной странице. – Мы должны уходить.

– Последний вопрос, – сказал Павел Петрович, и онапосмотрела на него с надеждой.

Никаких надежд, мысленно приказал ей Добровольский.

Я все вижу.

Я все знаю.

Ты умненькая, воспитанная, начитанная, славная внучкаАнастасии Николаевны, которая работала в Ленинке, и скрасила моему деду жизнь,когда мы все бросили его одного. Ты мне подходишь, если не по возрасту, то повоспитанию. Хотя и по возрасту подходишь тоже, потому что мне, в силувзрослости моей, глубоко наплевать на многое, на твоего кавалера, к примеру. Язнаю, что уведу тебя от него в два счета. Нет, на счет «раз». Тебе будет сомной головокружительно интересно, и мне, скорее всего, будет интересно с тобой– вон ты какая, стойкая, справедливая, благодарная! И именно поэтому – стоп.Никаких надежд. Никакого будущего.

Я больше не попаду в ситуацию, когда от меня ничего независит, и я больше никогда не буду отвечать ни за кого, кроме себя.

И за тебя не буду.

– Последний вопрос у меня к вам, Люся, – сказал ПавелПетрович довольно холодно из-за собственных мыслей. – Когда мы встретили вас налестнице после того, как упал Парамонов, вы держались за щеку. Кто вас ударил?

Она так перепугалась, что Павел Петрович решил – сейчаскинется бежать, упадет и расшибется. В квартире было тесновато.

– Я?… – пробормотала Люсинда. – Я?! Ударить?! Меня? Никто…Никто меня не ударял, что вы!

– Люся, у вас на щеке отпечаталась пятерня. Вы прикрывалищеку рукой. Кто вас ударил?

– Я… мне домой… мне домой надо… там тетя Верочка одна… я…

И она на самом деле кинулась, затопала, Добровольскийнеожиданно быстро двинулся за ней, даже Василия в кресло уронил.

Олимпиада рванулась было следом, но Добровольский еемоментально остановил, даже не словами, а взглядом, которого она послушалась.

– Ну и что это такое? – спросила Олимпиада у Василия, когдаон уселся, очень недовольный, и встопорщил усы. – Кто ее ударил?

В это время вернулся Добровольский.

– Я не знаю, – ответил он на вопрос, заданный коту. –Кажется, я ее расстроил.

– Да уж, – согласилась Олимпиада. – Мне нужно ее успокоить.

– Она убежала домой, – рассеянно сказал Добровольский. – Яне уверен, что вы вообще должны с ней разговаривать об этом.

Олимпиада посмотрела – сидит себе в кресле, гладит кота,будь он неладен, вид загадочный у обоих.

– Может, вы ошиблись? – спросила она сердито. – Я что-тоничего не заметила такого, что было бы похоже на пощечину!

– Это потому, что вы были заняты совсем другим. И я неошибся, иначе ваша подруга так не испугалась бы. Сказала бы, что это чепуха, ивсе.

Олимпиада помолчала. Он был прав.

– И я так и не понял, что она делала на площадке междупервым и вторым этажом.

– Она же вам рассказала! Она вышла потому, что услышала шумна улице!

– И вместо улицы помчалась наверх? Ведь живет она на первомэтаже, правильно?

Олимпиада растерялась.

– Ну… да.

– И как она могла услышать шум на улице, если у них вквартире вовсю орал телевизор, а на окнах, как только что было сказано, ставни?