— И позволь тебе заметить, что ты ни разу не вспомнил проЭстер. Так уже бывало, когда ты закончил «Время раздирать и время сшивать», этакнига тогда оказала на тебя целебное воздействие — жаль, что ненадолго.

— Ты хочешь сказать, что несчастный случай мог вызвать такиеже последствия?

Хотя мой голос звучал безо всякой агрессии, Мари предпочласменить тему разговора и начала рассказывать, как страшно ей было лететь навертолете из Монако в Канны. Вечер завершился в постели, и любовь, которой мызанимались — хоть и не без труда: мешал мой ортопедический воротник, — сблизиланас еще больше.

***

Через четыре дня исчез гигантский ворох бумаг на моем столе.Остался только большой белый конверт, на котором значились мое имя и номерквартиры. Мари хотела было вскрыть его, но я ответил — нет, это не к спеху.

Она ни о чем меня не спросила — может быть, мне прислалисведения о состоянии моих банковских счетов или не предназначенное дляпосторонних глаз письмо от влюбленной женщины. И я ничего не стал объяснять, апросто убрал конверт со стола и сунул между книг. Если постоянно смотреть нанего, Заир может вернуться.

Моя любовь к Эстер не уменьшилась ни на йоту, но каждыйдень, проведенный в больнице, воскрешал в памяти что-то интересное — и не нашис ней разговоры, а те мгновения, когда мы были вместе и молчали. Я вспоминал ееглаза — глаза девочки, которую неожиданное приключение приводит в восторг,глаза женщины, гордящейся успехом своего мужа, глаза журналистки, увлеченнойтем, что пишет, и — с определенного момента — глаза жены, которой показалось,что в моей жизни ей больше места нет. Этот печальный взгляд появился еще дотого, как Эстер захотела быть военной корреспонденткой, — после каждого еевозвращения он веселел, но уже через несколько дней становился прежним.

Однажды зазвонил телефон.

— Это он, — сказала Мари, передавая мне трубку.

Я услышал голос Михаила: сначала он выразил мне сочувствиепо поводу случившегося, потом спросил, доставлен ли конверт.

— Да, он здесь.

— И вы намереваетесь встретиться с ней?

Мари стояла рядом, и потому я ответил:

— Поговорим об этом при встрече.

— Поверьте, я не вымогаю, но вы обещали мне помочь.

— Я тоже выполняю свои обещания. Мы увидимся, как только яначну выходить.

Он оставляет мне номер своего мобильного телефона, я даюотбой и тут замечаю, что Мари — совсем не та, что несколько минут назад.

— Итак, все по-прежнему.

— Нет. Все иначе.

Я должен был бы выражаться яснее: сказать, что еще хочувидеть Эстер, что знаю, где она сейчас. Что придет время — и я сяду в поезд, втакси, на самолет, и окажусь рядом с ней. Но сказать это — значит потерятьженщину, которая в эту минуту рядом со мной, которая все приемлет и делает всевозможное, чтобы доказать, как я важен для нее.

Да, я веду себя трусливо. Мне стыдно перед самим собой, нотакова жизнь, а я по-своему — а как именно, объяснить не в силах — люблю Мари.

Я молчу еще и потому, что всегда верил в знамения и,вспоминая те минуты, когда мы с Эстер просто сидели молча, знаю: будет мнеголос или не будет, объяснят ли мне или нет, но час нашей встречи еще ненастал. И больше, чем на тех разговорах, что вели мы с ней, должен ясосредоточиться на нашем молчании — только оно даст мне свободу, без которой непостичь мир, где все идет правильно, не уловить миг, в который все пошло нетак.

Мари — здесь, она смотрит на меня. Можно ли вести себябесчестно с человеком, сделавшим для меня все? Мне не по себе, но ведьневозможно рассказать все как есть. Если только... если только не найти способвыразить свои чувства не напрямую.

— Мари, представь — двое пожарных входят в лес, чтобыпотушить небольшой пожар. Потом, сделав свое дело, они садятся на берегу реки.У одного лицо — все в саже, пепле и гари, а второй — чист, как херувим. Вопрос:кто из двоих вымоет лицо?

— Глупый вопрос: кто выпачкался, тот и моется.

— Ответ неверный: он поглядит на своего товарища и решит,что и сам выглядит так же. И наоборот: тот, кто чист, поглядит на своеготоварища и скажет себе: я перепачкался, надо вымыться.

— К чему ты это?

— К тому, что, пока лежал в больнице, понял: в женщинах,которых я любил, я всегда искал самого себя. Я глядел в их чистые свежие лица ивидел в них собственное отражение. А они видели пепел и сажу на моем лице и,как бы умны и уверены в себе ни были, тоже в конце концов начинали отражатьсяво мне и считать себя хуже, чем на самом деле. Пожалуйста, не допусти, чтобыэто случилось с тобой.

«Как уже случилось с Эстер», — хотелось мне добавить. Апонял я это, лишь когда припомнил, как изменилось выражение ее глаз. Я всегдавпитывал их свет, их энергию — поглядев в них, я обретал силу, уверенность, ямог идти вперед. А она смотрела на меня и чувствовала себя некрасивой,ничтожной, ибо по прошествии лет моя карьера — карьера, которой она такспособствовала, — оттеснила наши отношения на задний план.

И, прежде чем снова увидеть Эстер, я должен сделать так,чтобы мое лицо стало таким же чистым, как у нее. Прежде чем найти Эстер, мнепредстоит найти самого себя.

«Я рождаюсь в маленькой деревушке, расположенной внескольких километрах от другой, чуть побольше, где есть школа и музей одногопоэта, жившего здесь давным-давно. Моему отцу под семьдесят, матери — двадцатьпять. Познакомились они недавно: он приехал из России продавать ковры, встретилее и решил все ради нее бросить. Она годилась ему в дочери, а ведет себя скореекак мать — помогает ему уснуть, потому что он мучается бессонницей с 17 лет, стех пор как воевал против немцев под Сталинградом, где шла одна из самых долгихи кровопролитных битв Второй мировой войны. Из всего трехтысячного полка, вкотором он служит, выживают трое».

Забавно, что он говорит в настоящем времени, хотя следовалобы сказать: «Я родился...» Такое впечатление, что все происходит здесь исейчас.