— Где?

— А во-он… Который мордастенький. С косоглазой.

Они с сомнением обозрели маленького пожилого мужичка собширной лысиной и грустной поросячьей мордочкой состарившегося сатира. Назнаменитость он походил не более, чем Мазур на плясунью из парижского кабаре«Крейзи хорс».

— Этот-то?

— Газеты читать надо, сиволапые… — фыркнула Света.

И в ожидании горячего поведала всю историю. Лысый оказалсягнуснопрославленным шантарским поэтом Никифором Яремко, искавшим здесь убежищаот житейских бурь.

В безвозвратно ушедшие времена советской власти НикишаЯремко служил заведующим отделением в шантарской психушке — и страстно лелеялмечту стать поэтом, но по причине клинической бездарности получалось плохо.Точнее говоря, не получалось никак. Даже партийная пресса отказывалась братьего уродливо зарифмованные опусы о победной поступи развитого социализма иединодушном отпоре заокеанским проискам — а это о многом говорит…

К счастью для Яремко, в Шантарске жило много настоящихпоэтов. К несчастью для поэтов, они, маясь угнетенными коммунизмом душами,лакали водочку в ужасающем количестве, после чего, уставши гонять маленькихзелененьких цензоров, приземлялись в психушке, где их ласково убеждали, чтоцензоры, честное слово, привиделись, как и черти.

Вот тут Никиша Яремко развернулся во всю ширь. Точные деталиего соглашений с белогорячечными поэтами покрыты мраком неизвестности, но сутьширокой публике стала известна с началом перестройки. Жук Никишка попростумягонько вымогал у вверенных его попечению витий по паре-тройке стишков,которые потом и публиковал под своим именем. В обмен поэты получали смягчениережима, освобождение от особенно болючих процедур, а также выписку раньшесрока. Оказавшись на свободе, они старательно помалкивали, прекрасно понимая,что им предстоит еще не одна ходка в психушку, а потому лучше поддерживать с Яремкойдобрые отношения — хрен с ним, пусть подавится… В конце концов, рифмованнуюдань они отбирали по известному принципу: на тебе, боже, что нам негоже,резонно полагая, что для Никишки сгодится и осетрина второй свежести.

Литературные критики, малость поудивлявшись, отдалисьпривычной схеме и написали стандартно — мол, начинающий поэт учел советы ипожелания, после чего улучшил свое мастерство… Кое-кто пронюхал правду, но нехотел связываться — Никиша Яремко, трудолюбиво разнося по редакциям и издательствамхапаное, как-то незаметно заматерел, попал в струю, издал парочку сборников подромантическими названиями и проскочил в Союз писателей (половина коего тожеходила в Яремкиных клиентах, а потому, стиснув зубы, проголосовала «за»), акроме того, проторил ходы и в столицу — обворованные поэты-алкоголики как-никакбыли талантливыми, даже их третьесортные стишки, пожертвованные забросившемумедицину рэкетиру, могли создать тому, кто их публиковал под своим именем,добрую репутацию.

Яремко пополнел, заматерел, пролез даже в руководителигородского объединения молодых поэтесс «Чудное мгновенье». И там-то развернулсяпо-крупному — как широко стало известно в узких кругах, опубликовать свои виршисможет любая, даже самая бездарная стихослагательница, если только онадостаточно смазлива и готова обсудить свое творчество с Никишей, пребывая вгоризонтальном положении. Иногда, поскольку женский язык без костей,подробности проникали к кавалерам смазливых поэтессочек, и пару раз Яремко былсерьезно бит, но как-то научился уворачиваться от этаких неприятностей.Понемногу он и сам начал рифмовать чуточку получше, чем прежде, так что и егособственные стишата проскакивали в печать. Правда, контраст меж ними иуворованными у запойных талантов был столь разительным, что критики частенькоотделывались дежурной фразой — мол, творчество Яремко весьма неровно. Впрочем,иные лишний раз видели в этом признак гениальности.

Погубила Никифора перестройка, к которой он поначалупопытался добросовестно примазаться, наляпав кучу басен, где в обликеблагородного льва представал Ельцин, а в виде всевозможного гнусного зверья —его политические противники. Басни даже увидели свет на страницах газеты «Гласдемократии», возглавляемой еще одной пациенткой Яремко, Машей Душкиной.

Но вскоре грянули черные времена. Психиатрия как-то вразрастеряла карательный престиж и была отдана на поношение горластой толпедемократических интеллигентов вместе с дюжиной других государственныхинституций, признанных тяжким наследием советской империи, от которого следуетсрочно избавиться.

Вот тут злопамятные поэты развернулись во всю свою русскуюширокую душеньку, наперебой перетряхивая грязное бельишко на страницах газет ис экрана. Поэтесса Травиата Федяшкина (ради справедливости стоит добавить — единственнаясреди пациентов Никиши настоящая шизофреничка, смертельно обиженная к тому жетем, что Никиша отказался с ней переспать, ибо страшна была, как смертный грех)пошла дальше — публично обозвала Яремку майором КГБ, лично пытавшим ее впсихиатрических застенках за неприятие советской власти (что было брехней,поскольку до того, как окончательно подвинуться умишком, Травиата тиснулаполдюжины поэм о боевых и трудовых свершениях комсомола, за что получила от ЦКВЛКСМ какую-то медальку).

Яремко пытался оправдываться. Не получилось. Во-первых, в теугарные времена никому ничего невозможно было доказать, а во-вторых, Никифоратут же поразил в самое сердце пьющий талантище Пятериков, заявивший в печати,что в свое время коварно подсунул вору Яремке целых три акростиха, что, ежелипрочесть такие-то и такие-то стихотворения, опубликованные экс-психиатром подсвоим именем, первые буквы строчек составят незатейливые изречения: «Ярема —вор», «Ярема — козел», «Ярема — графоман» и даже «Ярема — п.з.а».

Шустрые журналисты и вообще интересующиеся кинулись листатьуказанные сборнички. Оказалось, все правда, так и обстоит, акростихиналичествуют, и матерный в том числе.

Вот тут Никифора стали бить всерьез, кому не лень. Карьерарухнула в одночасье, юные поэтессы переметнулись к денежным спонсорам, газетыиздевались, поэтесса Травиата, раздобыв где-то красной краски, исписала весьНикишкин подъезд гневными обличениями (она бы и окна побила, но Никифоробосновался на седьмом этаже). Даже столичные критики, столько лет исправнопринимавшие в презент кедровые орешки, копченое шантарское сальце и водочку«Золото Шантары», развернулись, стервецы, на сто восемьдесят градусов, щедрополив бывшего друга грязью.

В поисках спасения Яремко забился аж в Тиксон, ибо дальшебежать было некуда. Здесь было малость полегче, и Никифор прижился, устроилсяфельдшером в порту, иногда тискал в местной газете убогие стишата, а потомженился на единственной у экзотического народца путоранов поэтессе снепроизносимым именем. Узкоглазые тесть с тещей подкидывали оленинки и морошки,Яремко помаленьку переводил супругины вирши на нормальный русский язык —словом, так-сяк существовал…

— Ну и хрен с ним, — сказал Кацуба, выслушавдушещипательную историю падения классика. — С Кристиансеном-то как?