– У них не ставни, – все так же растерянно пояснилаОлимпиада, – у них… щиты такие, изнутри задвигаются.

– Если щиты были задвинуты, она не услышала бы даже ядерноговзрыва. Не то что падения нашего Парамонова. Зачем она вышла на лестницу? Какоказалась между этажами? Кто ее ударил?

– Люся ни в чем не может быть замешана, – твердо сказалаОлимпиада. – Я ее знаю, она отличный человек!

– Возможно. Но она может быть замешана во что-то другое, очем мы пока даже не догадываемся.

– Бросьте! Во что она может быть замешана?

Добровольский пожал плечами.

– Я должна идти, – высокомерно сказала Олимпиада.Высокомерие от того, что он ее расстроил. – Доброй ночи.

Он вышел ее проводить и подождал, пока она закроет дверь.Потом некоторое время подумал на площадке.

Нет никаких данных, вот в чем основная проблема! А если ихнет, значит, нужно их добыть!

Добровольский вернулся к себе, вошел в прихожую, но дверьзакрывать не стал.

Олимпиада Владимировна, приникшая к «глазку» в своейквартире, не пропускала ни одного его движения.

Он вышел через пару секунд в перчатках, но без куртки и смаленькой сумочкой под мышкой, похожей на косметичку. Деловито запер дверь истал подниматься по лестнице на третий этаж.

Вид у него был совершенно безмятежный.

Олимпиада подождала-подождала, но он не возвращался. Тогдаона сходила посмотреть на Олежку – тот спал, рот был по-прежнему открыт. Онапостояла над ним, размышляя, и вернулась в прихожую. Кое-как засунула ноги втуфли, натянула перчатки, подумала, стащила туфли и, роняя вещи, выгребла изшкафчика кроссовки – чтоб не топать!…

Добровольский решил, что он один такой умный. Он думает, чтоего одного интересует вопрос «собственной безопасности». Он считает, что одинспособен делать выводы – посмотрим!…

Олимпиада Владимировна потопала ногой, проверяя, удобно линаделась кроссовка, сдернула кожаную курточку и осторожненько выбралась задверь.

На площадке горел яркий свет, и у кого-то из соседей бубнилтелевизор – Парамонова, что ли, смотрит?…

Олимпиада вдруг подумала, как ей, должно быть, грустно.

С Парамоновым они были прекрасной парой – ругались, чуть недрались и при этом были полными единомышленниками во всем, даже в том, чтокасалось бдительности в отношении подозрительной Люсинды Окороковой. У них былополное родство душ, они и говорили одинаково! Олимпиада совсем не помнила ихмолодыми и иногда думала, что они так и родились – он в подтяжках и майке, онав бигуди и спортивном костюме. Теперь Парамонова осталась одна – да еще старая,облезлая, толстая, скандальная собака Тамерлан! Как ей жить?… Что делать?…

Никаких звуков не доносилось с третьего этажа, но сосед ушелименно туда, и Олимпиада стала осторожно подниматься.

Здесь было тускло, и от тусклости сразу стало неуютно истрашно так, что она остановилась в нерешительности – не вернуться ли? – иразумно пообещала себе, что вернется при первой же опасности, а пока никакойопасности нет.

Она просто постоит и посмотрит. Понаблюдает и поймет.Поймет, куда ушел сосед.

Дверь на чердак была закрыта на висячий замок. Стараясь недышать. Олимпиада потрогала его – заперт. Значит, на чердаке Добровольскогонет. Где он может быть, если квартир всего две, одна, опечатанная, дяди ГошиПлемянникова, а вторая бородатого писателя Жени?

Олимпиада постояла, размышляя, потом подкралась к двери вквартиру гения русской прозы и прислушалась. Ничего не было слышно, ни звука.Может, он спит или его нет дома?

Но куда делся Добровольский?! Не вылетел же в трубу, какчерт в произведении Николая Васильевича Гоголя «Ночь перед Рождеством»!Впрочем, и трубы-то никакой поблизости не было.

Хоть Олимпиада Владимировна и презирала детективы, но все жезнала, что если остается одна-единственная возможность, то, какой быневероятной она ни была, это и есть правильный ответ.

Осталась одна-единственная возможность – квартира дяди ГошиПлемянникова.

Она подошла к двери, сунула ухо почти в щель и прислушалась.Оттуда тоже не доносилось никаких звуков – да и как они могли доноситься, еслитам никого нет и быть не может?!

Пока она совала ухо, прядь волос упала ей на нос, иОлимпиада, скосив глаза, подула вверх, чтобы сдуть прядь. От ее дыханиязашелестела и отлепилась от косяка бумажка с фиолетовой печатью. Олимпиада отнеожиданности подалась назад, замерла, а потом легонько поддела бумажкупальцем. И впрямь не приклеена!

Тогда она толкнула дверь внутрь, уверенная, что та неоткроется, но дверь открылась!

Хуже того, в глубине квартиры, за поворотом узкогокоридорчика, горел неровный свет, как будто в подземелье, где гномыпересчитывали содержимое своих сундуков!

Олимпиаде стало страшно.

Здесь нет никаких гномов, строго сказала она себе иосторожно, по шажочку, двинулась в квартиру. Третий этаж, какие гномы!

Теперь ей уже казалось, что и воздух здесь холодный ивлажный, могильный какой-то воздух, и неспроста он такой!… Может, где-то здесьбродит душа слесаря дяди Гоши, обратившаяся в привидение!

В глубине квартиры раздался шорох, показавшийся ей шелестомкрыльев летучих мышей в подземелье, потом что-то заскрежетало – может, цепи наистлевших костях скелета?!

Олимпиада потрясла головой.

Никаких костей. Никаких скелетов. Просто квартира покойногослесаря.

Ей очень захотелось вернуться. У нее Олежка, мать и МаринаПетровна на работе. Отсюда, из этой квартиры, казалось, что ее жизнь прекраснаи все еще впереди, да и то, что позади, чудесно, волшебно!…

Зачем ее сюда понесло?!

Шаги. Олимпиада в панике отступила назад и вбок и прижалауши, как заяц, настигнутый собакой, которому некуда больше бежать и жизнькоторого больше ничего не стоит.

В конце коридора показался Добровольский, поглядел на нее,хмыкнул и покрутил головой.

– Вот я не угадал, – сказал он негромко и как-то оченьпрозаично. – Я был уверен, что ты сидишь дома, пьешь кофе и страдаешь.

Олимпиада перевела дух.

– Почему страдаю? – спросила она немного дрожащим, но все жеочень деловым голосом, будто в этом было все дело.

Добровольский еще посмотрел на нее и вздохнул:

– Из-за меня, конечно, – сказал он совершенно серьезно, –из-за кого же еще тебе страдать?