Это была крошечная проверка, маленький экзамен себе – ошибсяили нет? – и оказалось, что не ошибся.

Олимпиада Владимировна не стала возмущенно отнекиваться игорделиво заявлять, что она о нем думать не думает и вообще знать его нежелает. Олимпиада Владимировна подошла, серьезно посмотрела на него и спросила:

– Откуда ты знаешь, что я страдаю?

– У тебя на лице написано, – объяснил Добровольский, и онавзяла себя за щеки, словно на ощупь проверяя, нет ли на них надписей.

На этом с личной частью было покончено, и началась деловая.

– Зачем тебе понадобилось в эту квартиру?

– Когда я поднимался на чердак, эта дверь была открыта. Яподумал, что, раз кто-то ее уже открывал, открою и я.

– Зачем?

– Вот и я не понимаю – зачем. Однако совершенно очевидно,что кто-то из соседей был здесь, когда Парамонов упал с крыши. Стой тихо и немешай мне.

– Да я и не мешаю, – пробормотала Олимпиада.

У самой двери стояли валенки, и Добровольский, неожиданнозаинтересовавшись, зачем-то по очереди приподнял их, сначала один, а потомдругой. Присел на корточки и внимательно изучил прямоугольный отпечаток в пыли,похоже, туда ставили нечто не слишком большое, с твердыми краями. Тут онотчего-то хмыкнул, поднялся с корточек и ушел в комнату, и Олимпиада, боязливооглянувшись по сторонам, вошла за ним и остановилась на пороге.

Когда– то она была здесь, сто лет назад, и смутно вспоминалапродавленную тахтюшку с вылезшим зеленым ворсом, рядом телевизор «Темп»,напротив посудный шкаф с приоткрытой дверцей, коричневый стол, которыйзадумывался как полированный, но со временем, когда сошел лак, превратился вободранный деревянный, застланный газетами. На газетах стояла сковорода скособокой ручкой, а рядом еще паяльник на подставке. Ни книг, ни кассет,ничего, что свидетельствовало бы о том, что хозяину была интересна жизнь,которая идет за стенами этой комнаты.

Олимпиада побывала здесь раз или два, когда еще бабушка была«старостой» вместо гадалки Любы и приходила за деньгами на какие-тообщественные нужды. Кроме того, бабушка, как участковый оперуполномоченныйАнискин, задалась целью всенепременно найти самогонный аппарат. Было известно,что в доме балуются самогонкой, – тогда спиртного в Москве было вовсе некупить, а от мужичков попахивало, и на первомайские праздники, которые отмечаливо дворе, на врытом в землю столе под липами, ничейная баба Фима выставилацелую бутыль самогона, но где взяла, не призналась даже в подпитии.

Олимпиадина бабушка спиртное на дух не переносила и мечталааппарат извести, но так его и не нашла.

Добровольский тем временем осмотрел стол, даже газетыподнял, по очереди понажимал на подушки с зеленым ворсом, залез в шкаф и долгов нем копался.

– Здесь ничего нет, – сказал он, вынырнул из шкафа ипритворил створку. Она немедленно отворилась с тихим стариковским скрипом. – Тоесть совсем ничего.

– Как? А вот… вещи…

– Вещи ни при чем. Он ведь должен был чем-то заниматься, ну,хоть кроссворды отгадывать, а здесь нет ничего. Даже газеты, – он кивнул настол, – трехлетней давности!

– Ну и что? Может, он ничем и не занимался. Может, он день иночь телевизор смотрел!

– Откуда?

– Что – откуда?

– Откуда он смотрел телевизор, из посудного шкафа? Или сидяна полу? Ты обрати внимание, как мебель стоит!

Олимпиада обратила.

Действительно – телевизор стоял в изголовье тахты и напротивпосудного шкафа, а стол оказывался вообще за углом! Непонятно.

– А в той комнате жил его сын?

– Наверное.

Добровольский протиснулся мимо нее, слегка задев ее пузом –все-таки он был очень здоровый! – и открыл дверь в соседнюю комнату. Свет он незажигал, горела только слабая лампочка в коридоре, и его тень, огромная,неуклюжая, бесшумно прошла по стене, как в кошмаре.

Олимпиада опять прижала уши.

Перчатки мешали ей, и она потянула одну, чтобы снять, ноДобровольский прикрикнул, чтобы не смела, и она не стала снимать.

Дверь в ту комнату открывалась плохо, мешал диван, стоявшийвплотную к двери. Еще там были гардероб, небольшой компьютерный столик, полочкас книгами – детективы, конечно, поняла Олимпиада, когда всмотрелась, – стопкажурналов в углу и на вбитом в стену гвоздике боксерские перчатки.

Добровольский осмотрелся, присел и потрогал пол.

– Сюда вообще сто лет никто не входил, – сказал он, –сплошная пыль.

– Люся говорила, что она здесь несколько раз убиралась, дядяГоша ее приглашал.

– Она у всех убирается?

– У меня не убирается. Я сама.

– Понятно. – Добровольский поднялся, отряхнул руки и спросилрассеянно:

– Она хорошо поет?

Олимпиада от такого простого и хорошего вопроса взбодриласьи сразу обрела почву под ногами:

– Я не знаю, хорошо или плохо! Стихи, которые она сочиняет,ужасные.

– А музыка?

Олимпиада пожала плечами:

– Не могу сказать. Я, когда слышу эти ее опусы, выхожу изсебя и уже не понимаю, хорошие они или плохие.

Он открыл дверцы шкафа и внимательно изучал содержимое:

– Если она еще не рассталась с мечтой о большой сцене,значит, ей нужны деньги. Логично?

– Она тут ни при чем, – быстро заявила Олимпиада. – Какиееще деньги?! И как на убийстве Парамонова, к примеру, можно нажиться?!

– Я пока не знаю.

– А на убийстве дяди Гоши?! И откуда у нее взрывчатка?! Ивообще… это плохая мысль!

– Может, и плохая мысль. Но зато хороший вопрос, откудавзрывчатка. Самый лучший.

Он говорил рассеянно, словно сам с собой, а Олимпиада ужекипела от возмущения: как можно таким равнодушным голосом выспрашивать проЛюсинду и подозревать, что та могла быть хоть в чем-то замешана?!

– Странно. Ни в этой комнате, ни в той, ни в прихожей нет ниодной пары ботинок, ты обратила внимание?

– Н-нет.

– Зато у входной двери стоят ваши любимые валенки, которыеесть у всех в этом доме. А ботинок нет.

– Ну и что?

– Это странно, – почти по слогам повторил Добровольский идобавил:

– А у вашей гадалки-старосты нет дубликатов ключей?

– Нет, – огрызнулась Олимпиада. – У нас же не коммунальнаяквартира! Мои ключи есть у Люси, на всякий случай. А больше я не знаю.