– Смерть ему! – ревела толпа. – Смерть!

Приговор, ясное дело, мог быть только один и был вынесенмолниеносно. Ко всеобщей и дикой радости находских Сироток Рейневан Белява,чародей, отравитель, предатель, немец, шпик католический и засланный СтарымГородом наемный убийца, был признан виновным во всех предъявленных ему деяниях,в связи с чем революционный трибунал приговорил его к смерти через сожжениеживьем на костре. Право обжалования не было предоставлено простым способом: неуспел Рейневан открыть рот для протеста, как несколько пар сильных рук схватилиего и повели, сопровождаемые ревущей толпой, на окраину лагеря, где высиласьзаранее сложенная порядочная куча бревен и хвороста. Кто-то выкатил большуювоняющую капустой бочку, кто-то постарался о днище, молотке и гвоздях.Рейневана подняли и силой затолкали в бочку. Он рвался и орал так, что едва еголегкие не полопались, но его крик тонул среди воя разгоряченной черни.

Что-то оглушительно бабахнуло. А воздух заполнился чадомпорохового дыма. Скопление отступило, дав тем самым Рейневану возможностьувидеть, что случилось.

Со стороны лагеря заехал странный кортеж, состоящий из трехбоевых телег. Экипаж одной из них составляли десяток женщин самого разноговозраста, от подростков до старух. Все, кроме ездовых, были вооружены пищалями,хандканонами[68] и гаковницами. Со второй повозки, на которойсидели четыре женщины, зловеще выглядывало жерло ствола десятифунтовойбомбарды. Это, собственно, из нее мгновение тому выстрелили сильным, нохолостым пороховым снарядом: в облаке дыма, кружась, как хлопья снега, все ещеопадали обрывки пыжа.

На третьей повозке, в сопровождении двух женщин и какого-тонакрытого покрывалом устройства, стояла Эльжбета Донотек. Она сбросила с плечтулуп, а с головы платок, и теперь, голубоглазая, с развевающимися иразметанными льняными волосами, напоминала Нику, ведущую народ на баррикады.Однако ее смертельно серьезное и грозное лицо вызывало связь скорее срассвирепевшей эринией Тисифоной.[69]

– Что это значит? – заревел, стирая с лица крупицыпороха, Ян Плуг. – Что это значит, уважаемая пани Донотек? Развлечение?Маскарад? Бабьи выходки? Кто вам, девки, позволил оружие трогать?

– Идите отсюда, – как бы его не слыша, громкосказала Эльжбета Донотек. – Живо. Тут же. Не будет никакого сожжения.Баста.

– Наглая баба! – закричал козлобородыйпроповедник. – Ты забыла в гордыне Иезавель![70] Сгоришь вогне вместе с филистимлянином. А перед этим полакомишься кнутом.

– Идите себе отсюда. – Эльжбета Донотек и на негоне обратила внимания. – Идите, христиане, Сиротки, добрые чехи. На коленистаньте, на небо воззрите, Богу помолитесь, Господу нашему Иисусу и святой ЕгоРодительнице. В души свои загляните. Подумайте о Судном дне, который близится.Покайтесь, вы, которые не знаете пути мира, которые соделали свои путинечестными. Пять лет я смотрела, как вы уничтожали в себе то, что доброе, какгробили то, что человечное, как превращали этот край в могильник. Смотрела, каквы убивали в себе совесть. С меня хватит, больше не позволю. С надеждой, что невсе еще в себе вы поубивали. Что хоть какая-то кроха осталась, хоть что-томаленькое, что следует спасать от уничтожения. Поэтому идите себе отсюда. Покая добрая.

– Пока ты добрая? – насмешливо крикнул Плуг,подбочившись. – Пока ты добрая? А что ты нам сделаешь, баба? Из пушкихолостым ты уже стрельнула. Дальше что? Юбку задерешь и сраку выставишь?

Женщины на повозках как по команде зацепили крючья ружей заборт. А Эльжбета Донотек, она же эриния Тисифона, быстрым движением сдернулапокрывало с устройства, возле которого стояла. Ян Плуг невольно отпрянул на шагназад. А вместе с ним и вся толпа. Испуганно загудев.

Рейневан никогда не видел этого пресловутого оружия, толькослышал о нем. Реакция толпы его не удивила. На повозке возле Эльжбеты Донотекстояла удивительная конструкция. На дубовой раме и сложном вращательномстеллаже были укреплены друг возле друга двенадцать бронзовых стволов. Всевместе напоминало костельный орган, так это оружие и называли. Поговаривали,что «орган смерти» способен в течение одного Pater noster[71]выстрелить около двухсот фунтов свинца. В виде острой крупной дроби.

Эльжбета Донотек подняла фитиль, подула на него, воспламеняятлеющий конец. Увидев это, Сиротки отпрянули еще на несколько шагов, несколькочеловек споткнулись, некоторые попадали, некоторые начали отступать и украдкойсматываться.

– Идите отсюда, чехи! – повысила голос ЭльжбетаДонотек. – Паныч Рейневан, оседланный конь ждет! Не трать времени!

Два раза повторять не надо было.

Рейневан не жалел коня. Гнал долиной реки полным галопом,вытянувшись ventre а terre,[72] так что аж галька вылетала вовсе стороны от ударов копыт. Конь покрылся пеной и уже начинал храпеть, ноРейневан не замедлял бег. Не обманывал себя. Знал, что Сиротки будутпреследовать его.

Преследовали. Прошло немного времени, как он услышал засобой далекие крики. Он не хотел, чтобы за ним гнались по открытой местности,держа на виду, поэтому свернул в ивы и лозы, гнал, разбрызгивая болото, не щадядля коня шпор.

Он выскочил на большак, поднялся в стременах. Преследователине дали себя сбить с толку, с криками и улюлюканьем они продирались сквозькустарник. Рейневан сжался в седле и перешел на галоп. Конь храпел, роняяхлопья пены.

На лету он миновал лачуги и пастушьи хаты, местность былазнакома, он знал, что уже близко Ганушовиц. Но погоня уже тоже была близко.Громкий многоголосый крик свидетельствовал, что Сиротки его видят. За минуту ион их видел. Самое малое двадцать всадников. Он кольнул коня шпорами. Конь,хоть это граничило с чудом, ускорился. С глухим топотом выскочил на мостик надручьем.

Со стороны села мчались, как вихрь два всадника. Один,огромного телосложения, размахивал, будто дубинкой, тяжелым фламандскимгёдендагом. Второй, на красивом вороном, был вооружен кривым фальшьоном.