Вы, возможно, подумаете, что я подслушивал. Нет! Эльза меняхорошо видела, она знала, как и Эмиас, что я там сижу. Она даже махнула мнерукой и закричала, что Эмиас в это утро невыносим, что он не дает ей отдохнуть.Она, мол, вся замерзла, и у нее нестерпимо болит поясница. Она не замечаланичего и никого, кроме себя и Эмиаса, не знала сомнений, ни в чем себя неупрекала и ни в чем не раскаивалась. Да и можно ли этого ждать отжизнерадостной молодости? Раскаяние – это чувство, которое приходит свозрастом, вместе с мудростью.

Они, разумеется, много не разговаривали. Художник не любитболтать, когда работает. Каждые несколько минут Эльза делала какое-тозамечание, а Эмиас что-то ворчал в ответ. Она ему говорила: «Мне кажется, тыправ в отношении Испании. Это первая страна, куда мы поедем. И ты поведешь менясмотреть бой быков. Это, наверное, исключительное зрелище! Только я бы хотела,чтобы бык убил человека, а не наоборот. Представляю, что чувствовали римлянки,глядя, как умирает гладиатор. Мужчины умирают – невелика беда, а вотживотные!.. Они прекрасны». Она сама была примитивна, как молодое животное, ине имела никакого опыта, мудрости преисполненного сомнений человека. Не думаю,чтобы она мыслила, она только чувствовала. Она была полна жизни, живее всехживых существ, каких я знал…

В последний раз видел я ее такой радостно-уверенной. Обычновслед за такой веселостью приходит беда.

Гонг зазвонил к ленчу. Я встал, спустился по тропинке изашел на «батарею», где меня встретила Эльза. После тенистых деревьев светкажется слишком ярким, слепящим. Эмиас сидел, раскинув руки, на скамье. Онвнимательно смотрел на картину. Я только раз видел его в такой позе. Откуда ямог знать, что яд уже действовал, что Эмиас цепенел?

Эмиас ненавидел все, что напоминало болезнь! Он никогда быне согласился болеть. Вполне возможно, что он решил – перегрелся на солнце,однако не пожаловался. Эльза сказала, что Эмиас не пойдет обедать. Я подумал,что это довольно разумно с его стороны, и сказал: «Тогда до свидания».

Эмиас медленно перевел взгляд с картины и остановил на мне.В его глазах было что-то странное, не знаю, как и назвать… Что-то подобноевраждебности. Взгляд пристальный, недоброжелательный, злой.

Разумеется, тогда я не понял этого взгляда. Когда на полотнене получалось так, как ему хотелось, у Эмиаса бывал просто убийственный вид. Яполагал, что это именно такой момент. Ни Эльза, ни я не заметили в нем ничегонеобычного – капризы художника, и все. Мы оставили его там и пошли к дому,разговаривая и смеясь. Если бы она знала, бедная девушка, что больше никогдаего не увидит живым. Она могла бы тогда воспользоваться еще несколькимимгновениями счастья.

За столом Кэролайн вела себя как обычно, была чутьвстревожена, не больше. Разве это не говорит о том, что она ни в чем не былазамешана? Она не могла бы так держаться. Потом она и гувернантка спустились всад и нашли его… Я встретил мисс Уильямс, когда она бежала снизу. Она попросилапозвонить врачу и возвратилась к Кэролайн.

Бедный ребенок! Я имею в виду Эльзу. Скорбь ее быланеистовая, безудержная, как у детей: они не думают, что жизнь может выкидыватьподобные сюрпризы. Кэролайн была спокойнее. Она, конечно, лучше умела владетьсобой, чем Эльза. Тогда ее еще не терзали угрызения совести, она толькосказала, что это, разумеется, совершил он сам. Но у нас это не укладывалось вголове. Возможно, Кэролайн уже тогда поняла, что подозрение падет именно нанее. Да, я считаю, этим и объясняется ее поведение.

Филипп был абсолютно убежден: она убила Эмиаса.

Большую помощь оказала тогда гувернантка, человек, накоторого можно положиться в самых неожиданных ситуациях. Она уложила Эльзу идала ей успокаивающие лекарства, а Анджелу увела, когда появилась полиция. Сэтого момента все превратилось в хаос. Полиция обыскивала дом и вела следствие,репортеры кружили как мухи со своими фотоаппаратами, пытаясь взять интервью учленов семьи. Ужас… Я и сейчас, спустя столько лет, нахожусь под влиянием техчувств. Когда Вы объясните маленькой Карле, как это все произошло на самомделе, да поможет ей бог забыть всю эту историю… Чтобы никогда о ней невспоминать…

Наверное, Эмиас покончил с собой, каким бы неправдоподобнымэто ни казалось…»

На этом кончался рассказ Мередита Блейка.

«Я полностью изложила здесь все, что произошло с тогомомента, когда я познакомилась с Эмиасом Крейлом и до его трагической смерти.

Впервые я увидела его на каком-то собрании художников.Вспоминаю, он стоял у окна, и я заметила его сразу же, как только вошла. Яспросила: «Кто это?» Мне сказали: «Это Крейл, художник». Я попросилапознакомить меня с ним. Мы разговаривали тогда минут десять. Впечатление, какоепроизвел на меня Эмиас Крейл, бесполезно пытаться описать. Если сказать, что,когда я видела Эмиаса, мне все казались маленькими, а потом исчезали совсем, тоэто до некоторой степени передает мои впечатления, если вообще можно ихпередать. После знакомства с ним я стала ходить в те места, где можно былоувидеть его картины. Как раз тогда открылась его выставка на Бонд-стрит; однакартина была в Манчестере, другая – в Лидсе, а еще две выставлялись в галереяхв Лондоне. Я ездила смотреть их, потом встретила его снова и сказала: «Я виделавсе ваши картины и считаю их прекрасными». Его это как будто заинтересовало. «Скаких пор вы стали разбираться в живописи?! Не думаю, чтобы у вас было о нейхоть малейшее представление…» – «Возможно. И все же они прекрасны!» Онулыбнулся и сказал: «Не будьте экспансивной барышней». Я ответила: «Несобираюсь. Я хочу, чтобы вы написали мой портрет». – «Если бы вы хоть немногоподумали, то поняли бы, что я не пишу парадных портретов хорошеньких женщин». Ясказала: «Мне не нужен парадный портрет, и я не такая уж хорошенькая». Онпосмотрел на меня, будто впервые увидел: «Да… Возможно, это и так…» Я спросилаего: «Так вы будете меня рисовать?» Он рассматривал меня некоторое время,наклонив голову набок, потом сказал: «Вы странная девушка». Я ответила на это:«Я богата, могу хорошо заплатить». – «Почему вы так хотите, чтобы вас рисовалименно я?» – «Потому что я этого хочу». Он взял меня за плечи, повернул лицом ксвету. Потом немного отступил. Я стояла неподвижно, в ожидании, пока он несказал: «Я иногда горел желанием написать стаю австралийских попугаев с ихневообразимой окраской… Стаю, садящуюся на собор Святого Павла. Если я будуписать вас на скромном и традиционном фоне – пейзаже под открытым небом, –кажется, будет тот же результат». Я спросила: «Следовательно, вы будетерисовать?» Он сказал: «Вы один из наилучших, оригинальнейших и ярчайшихэкзотических цветков, какие я видел. Я буду вас писать! Но я вас предупреждаю,Эльза Гриер: если я на самом деле буду вас писать, то я, наверное, захочу вас илюбить!» – «Надеюсь, что захотите…» Я сказала это спокойным и сдержанным тоном.Я слышала, как он сдерживал свое дыхание, заметила блеск его глаз!