Я потер глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Мысли вголове начинали путаться, а мерное постукивание копыт и поскрипывание фургонапросто усыпляли. Я уже не чувствовал ни тряски, ни качки. Руки едва удерживалиповодья, задремав, я даже выронил их. К счастью, лошади, казалось, самипонимали, чего от них ждут.

Через некоторое время въехав на холм по пологому длинномуоткосу, мы возвратились в утро. К тому времени небо и вовсе нахмурилось; чтобыхоть как-то разогнать собравшиеся над головой тучи, пришлось отъехать еще нанесколько миль и при этом еще не раз сместиться. Дождь мигом превратит дорогу вжижу. Я поморщился, оставил небо в покое и переключил внимание на землю подногами.

Наконец мы подъехали к ветхому мосту через пересохший ручей.Дорога за ним стала поровнее и не такой желтой. По мере того как мы ехали, подкопытами коней она становилась все темнее, тверже и глаже, зазеленелапридорожная трава.

Тогда вот и начался дождь.

С ним я немного повоевал, не желая покидать ровную дорогу итраву. Голова моя болела, но ливень утих через четверть мили, и вновьпроглянуло солнце.

Солнце… Ах да, солнце.

Мы громыхали дальше. Наконец дорога змеей скользнула междеревьев с яркой листвой по какой-то впадине. Мы спустились в прохладнуюдолину, по небольшому мостику перебрались через узкую полоску воды на днепересохшего ручья. Поводья пришлось накрутить на кулак — время от времени яклевал носом. Собственные мысли приходили ко мне откуда-то издалека, я с трудомперебирал их.

В перелеске по правую руку от меня птицы робко начиналипровозглашать день. Блестящие капли росы усеивали траву и листья. Воздух сталпрохладным, косые лучи утреннего солнца пробивались меж деревьев.

Их пробуждение в этой Тени не могло одурачить мое тело, и яс облегчением услышал, что Ганелон пошевелился и ругнулся. Проспи он чутьподольше — пришлось бы его будить.

Хорошо. Я осторожно потянул за поводья, лошади поняли иостановились. Я поставил фургон на тормоз — мы были еще на подъеме — и нащупалбутыль с водой.

— Эй! — сказал Ганелон, увидев, что я пью. —Оставь и мне глоток.

Я передал ему бутыль.

— Теперь твоя очередь. Мне надо поспать.

Он тянул воду с полминуты, потом шумно выдохнул.

— Да, конечно, — ответил он, переваливаясь черезкрай фургона, — только подожди малость. Природа требует свое.

Ганелон сошел с дороги, а я улегся на его ложе и, подложивпод голову вместо подушки плащ, сладостно растянулся там.

Вскоре он сел на место кучера и рывком отпустил тормоз. Апотом цокнул языком и легонько прихлопнул вожжами.

— Сейчас утро? — спросил он, не оборачиваясь.

— Да.

— Боже, неужто я проспал целый день и всю ночь?

Я рассмеялся:

— Нет. Просто я сдвигал Тени — ты спал шесть или семьчасов.

— Не понимаю, но тем не менее не спорю. А где мысейчас?

— Просто едем по дороге. Следует отъехать как можнодальше.

— Бенедикт еще может нагнать нас?

— Думаю, да. Потому-то и нельзя сейчас дать лошадямотдохнуть.

— Согласен. Нужно опасаться чего-нибудь определенного?

— Нет.

— Когда тебя разбудить?

— Никогда.

Он замолчал…

Ожидая, пока сон подчинит себе сознание, я, конечно, думал оДаре. Я все время думал о ней.

Для меня все это оказалось совершенно неожиданным. Сперва ядаже не воспринимал ее как женщину; лишь оказавшись в моих объятиях, оназаставила посмотреть на нее иначе. А секундой позже и мой спинной мозг принялсяза дело, ограничив свободу разума, как говорил мне когда-то Фрейд. Алкоголь тутни при чем, я выпил тогда не слишком много, да он и не подействовал на меня.Почему же я хотел свалить ответственность на что-то еще? Просто чувствовал себявиноватым, вот и все. Родство наше слишком отдаленное, чтобы принимать его вовнимание. Не то. И я вовсе не воспользовался ситуацией — она сама знала, зачемищет меня. Просто обстоятельства заставили меня усомниться в себе самом, прямов процессе, так сказать. Я хотел добиться большего, чем ее доверия и дружбы,когда мы говорили с ней в первый раз и я вел ее потом через Тени. Я хотел,чтобы часть ее привязанности, веры и любви с Бенедикта перешли на меня. Яхотел, чтобы она была на моей стороне, союзницей в лагере возможных врагов. Янадеялся, что сумею воспользоваться ею, если дела пойдут скверно и в этомокажется необходимость.

Все так. Но я не хотел признаваться себе, что все стольпросто. Такое было, разумеется, и окрашивало мои действия в более чемнеблагородные тона. С чего бы, интересно? В свое время я успел натворитьдостаточно куда как более пакостных вещей, и они меня не особенно беспокоили нитогда, ни теперь. Я боролся с этим чувством, не желая признаться себе в том, ноответ был ясен: девушка мне была небезразлична. Только и всего.

Это не Лоррейн, с которой мы дружили как два усталыхветерана, познавших мировую скорбь. И не Мойра, пробудившая во мне краткийпорыв чувств перед тем, как я второй раз ступил на Образ. Все было по-другому.Я и знал-то Дару слишком недолго, чтобы искать тут логику. За моими плечами столетия…но столетним старцем я себя не чувствовал. Наоборот. Я просто позабыл эточувство. Я не хотел влюбляться. Может быть, чуть попозже. А лучше — никогда.Она мне совершенно не пара. Это же еще ребенок. Все, чего она может захотеть,все, что может показаться ей новым и интригующим, я успел вкусить невестькогда. Нет, все неправильно. Не следует влюбляться в нее. Нельзя позволятьсебе…

Ганелон, фальшивя, напевал чуть слышно какую-то непристойнуюпесенку. Фургон, покачиваясь и поскрипывая, повернул вверх по склону. Лучисолнца упали мне на лицо, и я прикрыл глаза ладонью. Тогда-то забвение ухватилои стиснуло меня.

Проснулся я уже после полудня в мрачноватом настроении.Долго пил, потом плеснул воды на руку и освежил глаза. Причесался — пальцами. Иоглядел окрестности.

Вокруг была зелень. Небольшие купы деревьев перемежались сзаросшими высокой травой лужайками. Мы ехали все по той же проселочной дороге —жесткой и гладкой. Небо было высоким, небольшие облака то и дело споразительной регулярностью затмевали свет. Дул легкий ветерок.

— Ты вновь среди живых. Браво! — сказал Ганелон,когда я перелез через переднюю стенку и уселся рядом с ним. — Лошадиначинают уставать, Корвин, да и мне хотелось бы вытянуть ноги. К тому же яочень проголодался. А ты?