Радужка была такой чёрной, что сливалась со зрачком, и намиг Петру Борисовичу стало не по себе под этим долгим немигающим взглядом. Онпринуждённо откашлялся.

— Кстати, помнишь, ты возил меня в какое-то село к старикудолгожителю? Ему сейчас должно быть сто десять. Он что, тоже праправнук этихтвоих жрецов?

— Кто? О ком ты? — хозяин удивлённо поднял брови.

— Ну как же! Маленький посёлок возле буровой, там всего семьюрт. Старик прискакал на коне, бухнулся перед тобой на колени. Он совсем неговорил по-русски. Ты потом сказал мне, что ему сто восемь лет, показал молодуюженщину с младенцем и сказал, что ребёнок — его сын.

— И ты поверил? — Герман весело рассмеялся. — Ну, ну, нехмурься. Тогда я тоже верил. Но потом оказалось, что мошенник живёт по паспортусвоего покойного деда. Если бы не скважина, я бы так и не узнал ничего об этихфокусах. Чтобы не платить налоги и не отдавать мальчиков в армию, мои кочевникихитрят, не регистрируют младенцев, паспорта передают по наследству. На самомделе тому старцу всего лишь пятьдесят. Тут у меня милиция нашла ещё пару тысячтаких долгожителей. Эй, Пфа, ты совсем загрустил? Не огорчайся. В моей степи,кроме того старика, есть много всего интересного.

— Да, конечно, — Кольт кисло улыбнулся.

Надо было прекращать этот нелепый разговор.

«Может быть, я схожу с ума? — вдруг подумал Кольт. — Зачем яприлетел? Конечно, сейчас мы сменим тему, у меня есть несколько деловыхпредложений. Здесь нужен ещё один нефтепровод. Японцы хотят войти в долю.Торнтон, американский медиамагнат, просит пару-тройку племенных жеребцов сконезавода. И ещё, надо как-то очень осторожно выяснить, кому он сбывает своюдурную траву. Были неприятные сигналы из ФСБ. Если он погорит на наркотиках, уменя могут возникнуть проблемы. Надо хотя бы подстраховаться».

Кольт допил свой коньяк и заговорил о делах, пока только онефтепроводе и жеребцах. Минут через двадцать они с губернатором пришли кполному взаимному согласию по всем финансовым вопросам. Кольт успокоился,расслабился, с удовольствием поел холодной телятины, вкуснейшего местного сыраиз кобыльего молока, с виноградом и ломтиками ананаса. Потом выпил кофе,выкурил сигару.

— Да, все забываю тебе рассказать, — спохватился хозяин, —тут ко мне вдруг явились археологи из Москвы. В двухстах километрах отсюдаразвалины древнего храма. Я думал, просто груда камней, хотел даже расчиститьтам все бульдозерами, освободить место для пастбища. Но вот научные людиговорят, этим камням не меньше двух тысяч лет. На них выбиты письмена, которыепока не могут расшифровать. Похоже на египетские иероглифы, но не совсем.Хочешь, поедем посмотрим? Вдруг они там нарыли древнейшую неизвестную цивилизацию?А что? Разве моя степь не может стать международным туристическим центром?Построим пару-тройку музеев, хороших отелей, починим дороги. Почему нет?

Москва, 1916

Сердце Оси молчало уже три минуты. Камфора, инсулин — всёбыло бесполезно. Сестра Арина, тихо всхлипывая и крестясь, вышла из палаты.Потапенко, не отрываясь, смотрел на стрелку секундомера. Таня и МихаилВладимирович, как заведённые, продолжали делать искусственное дыхание и массаж.Пошла четвёртая минута. Профессор распрямился и вытер рукавом мокрый лоб.

— Таня, прекрати. Он умер.

Но она как будто не слышала, сама стала давить на груднуюклетку.

Полчаса назад уехал Данилов. Он опаздывал на поезд, они сТаней быстро, бестолково попрощались. Она еле сдерживала слёзы и была занятатолько умирающим ребёнком.

Светало. Просыпались раненые. Михаил Владимирович силойпытался оттащить её, увести. Фельдшер Васильев вкатил в палату громоздкийприбор, электрический кардиостимулятор.

— Бесполезно, — сказал Потапенко, — четыре минуты не дышит.Мозг умер.

— Не говорите под руку! — крикнула ему Таня.

После третьего разряда появился слабый нитевидный пульс,через мгновение первый хриплый судорожный вздох. Таня, как тряпичная кукла,упала на стул возле койки. Потапенко и Васильев ушли, тихо прикрыв дверь.

— Отправляйся домой, спать, — сказал Свешников.

— Никуда я не пойду.

— Он в коме. Это может продолжаться сутки. Ты собираешьсявсё время здесь сидеть?

— Да.

— Не сходи сума, Таня.

— Со мной всё в порядке. Это ты сошёл с ума, папа.

— Вот новости! Я? Будь добра, объясни, почему?

— Ты врач и не хочешь спасти жизнь ребёнку. Что это, если несумасшествие?

— Тебе не стыдно? — Михаил Владимирович подвинул стул, селнапротив неё. — Посмотри мне в глаза. Не стыдно?

Но Таня упорно отводила взгляд. Рука её сжимала сухую кистьОси. Она была такой же бледной, как он. Коса давно расплелась, под глазамизалегли тёмные тени.

— Выслушай меня, пожалуйста, — тихо сказал МихаилВладимирович и убрал прядь с её лица, — Ося не крыса и не морская свинка. Я ещёничего не понял, не разобрался, это может убить его, и я буду чувствовать себяубийцей потом всю жизнь. Хватит, Таня. Отпусти его. Не мучай ни его, ни себя.

— Я? Мучаю? Что ты говоришь, папа?

— Я знаю, что говорю. Я видел это не раз. Вопреки медицине,вопреки здравому смыслу обречённый человек держится только из любви, из жалостик тому, кто с ним рядом. Но это невыносимо тяжело и не может продолжатьсябесконечно. Отпусти его руку. Поедем домой, Танечка.

— И ты не будешь чувствовать себя убийцей, если мы сейчасотправимся домой, оставим его одного? Ты спокойно примешь ванну, выпьешь своймятный чай с мёдом, ляжешь спать?

Михаил Владимирович быстро взглянул в её заплаканные,бессонные глаза.

— Ты понимаешь, что это нарушение закона? Это подсудноедело, Таня. Я просто не имею права! Я врач, а не шарлатан.

— Именно потому, что ты врач, ты обязан помочь!

— Я помогаю, чем могу.

Они оба кричали шёпотом, Михаил Владимирович то и делосчитал пульс Осе, прижимал трубку стетоскопа к его груди.

— Ты никогда не простишь себе, — твердила Таня, — у тебя былшанс, пусть зыбкий, пусть сумасшедший, непонятный, незаконный, но он был. А тыне воспользовался. И знаешь почему? Из трусости, по малодушию. Ты боишьсяответственности, опасаешься за своё доброе имя.

— Да, Танечка. Я боюсь, но не того, что ты думаешь. У менянет способа помочь Осе. Всё, что я имею, — несколько удачных опытов. Никто невправе использовать ребёнка, как лабораторное животное.