— Суламифь. «Песнь песней», — тихо пробормотал Кольт.

В кармане Орлик зазвонил телефон, она извинилась и вышла изпалатки. На этот раз она говорила по-английски. Губернатор посмотрел на часы,потом на Кольта.

— Все это очень интересно, но нам пора. Надо ещё заехать наконезавод, у меня там дела.

Несколько километров ехали молча. Свернули на дорогу,ведущую к конезаводу. На горизонте показалась чёрная точка, она быстроприближалась, и Кольт разглядел, что к ним навстречу мчится всадник.

— Я не понял, она, эта доктор наук, всё-таки считает, чтопродление жизни и бессмертие в принципе возможны или нет? — спросил Кольт.

— Ты хотел бы? — губернатор скосил на него насмешливыйчёрный глаз.

— А ты?

— Что? Прожить двести лет? Вообще никогда не умирать? —Герман засмеялся. — Не знаю. Если бы ты спросил меня об этом год назад, я быответил — да. Но теперь — не знаю.

— Почему?

Губернатор ничего не ответил, он смотрел вперёд, навсадника. Когда облако пыли улеглось, Кольт сумел разглядеть молодого гнедогоскакуна и тонкий силуэт человека на нём. Человек был одет в чёрную куртку намолнии, чёрные джинсы заправлены в высокие сапоги. Жокейская шапочка надвинутанизко, до бровей. Когда они поравнялись, Герман резко затормозил. Всадник тожеостановился, соскочил с коня, снял шапочку. Русые волосы рассыпались по плечам.Лицо было покрыто пылью, блестели белые зубы, чёрные глаза. Это была невысокаяженщина с мальчишески лёгкой фигурой. Губернатор вылез из машины, обнял её.Несколько минут они шептались о чём-то, целовались. Губернатор платком вытиралпыль с её лица.

— Познакомься, Пётр Борисович, это моя Маша. — Губернаторсиял, расплывался в счастливой улыбке.

Кольт сумел разглядеть её. Ничего особенного, не модель, несекс-бомба. Лет тридцать, если не больше. Простое круглое лицо, белёсые брови иресницы, нос великоват, под курткой нет и намёка на бюст. Но, в общем, вполнесимпатичная, видно, что не дура и не стерва.

— Очень приятно, — Кольт пожал маленькую твёрдую кисть.

Маша вскочила в седло, Герман сел за руль. Он поехалмедленно. Она скакала рядом, то обгоняла, то оказывалась позади.

— А как же твой шикарный гарем из моделей? — спросил ПётрБорисович, когда Маша ускакала далеко вперёд.

— Гарем? Я их всех отпустил. Надоели эти игры. Наелся. Мне,кроме неё, никто не нужен.

Москва, 1916

Агапкин услышал шаги в лаборатории и вскочил. Было восемьутра. Они с Володей вернулись в половине пятого. Сонная недовольная горничнаяоткрыла им дверь и сообщила, что ни Тани, ни Михаила Владимировича дома нет.

— Неужели до сих пор празднуют премьеру? — лениво удивилсяВолодя.

— В госпитале они. Оттуда позвонили, насчёт этого мальчика,еврейчика, вроде как помирает. Барышня в театр побежала, за МихаилВладимирычем, до сих пор не вернулись.

Володя, не умывшись, плюхнулся на свою кровать и сразу захрапел,слишком громко для утончённого мистика. Агапкин долго ворочался, пока непровалился в тяжёлое мрачное забытье. Спал чутко, нервы его были истощены. Шагив лаборатории прозвучали как выстрелы у самого уха, хотя ступали тихо, нацыпочках. Агапкин минуту испуганно моргал и тёр глаза. Шаги смолкли. За дверьюотчётливо прозвучал голос Андрюши.

— Папа! Где ты был всю ночь? Где Таня?

— Андрюша, ты чего вскочил? Поспи ещё, сегодня воскресенье,в гимназию тебе идти не надо, — ответил профессор. — Таня в госпитале, я едутуда, меня ждёт извозчик.

— Папа, погоди, что случилось?

Агапкин встал и осторожно выглянул в коридор. Комнаты Володии Андрюши были рядом. Возле соседней открытой двери стоял Михаил Владимирович впальто и шляпе. В руке он держал докторский саквояж.

— Андрюша, ложись, не стой босиком. Поспи хотя бы час, явижу, ты не выспался. Мы с Таней скоро вернёмся, — профессор прошёл в комнату,не заметив Агапкина.

— Вы оба забыли, что у вас есть младший брат и сын, мнеприснился очень плохой сон, я пошёл к Тане, а её нет. Пошёл к тебе — и тебянет, — тихо, грустно жаловался мальчик.

— Ложись. Вот так. Не холодно тебе? Хочешь ещё плед сверху?Все, спи, проснёшься, а мы с Таней уже дома, — профессор вышел.

Агапкин тихо прикрыл дверь и вжался в стену. Сердце егогулко, тяжело стучало. Он бесшумно оделся и выскользнул в коридор. Володяничего не услышал, продолжал храпеть.

Извозчиков, как назло, не было, трамвая тоже. ФедорФёдорович не мог стоять на месте, ноги сами несли его вперёд. До госпиталя ондобежал за тридцать минут. На лестнице столкнулся с хирургом Потапенко, тот былв пальто, в калошах.

— Вы куда? — удивлённо спросил запыхавшийся Агапкин.

Он не сомневался, что если профессор решился оперироватьОсю, делать ему сложную трепанацию, то ассистентом возьмёт только его, Федора.Но, видимо, Михаил Владимирович решил иначе, взял Потапенко. Не случайно внедавнем разговоре обмолвился, что считает его лучшим из всех госпитальныххирургов.

«Как он мог? Неужели все ему рассказал? Неужели доверяетбольше, чем мне? — думал Агапкин. — Суть операции, мягко говоря, сомнительна, иесли спасти ребёнка не удастся, то потом возможно весьма неприятноеразбирательство».

— Я домой, спать, — Потапенко зевнул, — ночь была тяжёлая.Валюсь с ног.

— Где Михаил Владимирович?

— На четвёртом этаже, в семнадцатой процедурной, с Осей.

— Как он?

— Хуже некуда. За ночь трижды останавливалось сердце. Какещё жив, не понимаю, разве что Таниными молитвами.

Не задавая больше вопросов, Федор Фёдорович рванул вверх полестнице.

«Значит, никакой операции не было. Конечно, невозможно такбыстро. Я дурак. Он нашёл другой способ, более простой и безопасный».

Агапкин добежал до палаты, от волнения несколько раз сильнотолкнул дверь, забыв, что она открывается наружу.

Дверь внезапно открылась и вмазала ему по лбу. На порогестоял Свешников в халате и шапочке.

— Федор, простите. Больно? Дайте посмотрю. Ого, будет шишка,надо поскорее приложить холодное. Да что с вами? Ну-ка, пойдёмте.

Профессор взял его за плечи и повёл по коридору, при этом незабыл прикрыть дверь в палату, где лежал Ося и смутно виднелся силуэт Тани уокна.