Уши слегка заложило — самолет пошел вниз еще круче, словнособирался бомбить с пикирования, потом его швырнуло, и снова…

— Пристегнитесь, орлы, — сказал Кацуба. — Тут, бают,сплошные ухабы… — Он пересел поближе к Мазуру и тихонько, чтобы не слышалиостальные, поинтересовался: — Как настроение? Не особенно пессимистическое?

— А почему оно должно быть пессимистическим? — пожалплечами Мазур.

— Ну, мало ли… Вдруг тебе жутко унизительным кажетсяподчиняться майору…

— Мне всегда жутко унизительным было подчинятьсядураку, — сказал Мазур.

— Что, случалось?

— А то нет. Мы в армии, майор, или где?

— Я похож на дурака?

— Что-то не замечал.

— Значит, повоюем, — удовлетворенно сощурился Кацуба. —А может, и воевать не придется — смотря что скажут… Знаешь, полковник,рассказывал мне один деятель, который занимался Китаем… У желтых, видишь ли,слово «кризис» состоит из двух иероглифов: «опасность» и «шанс». Точно тебеговорю, он слово офицера давал, что не шутит. Мне такие аллегории отчего-тонравятся… Ну, все, — он глянул в иллюминатор, за которым ощутимо потемнело (этосамолет нырнул в плотные облака), — нет больше майоров и полковников,настроились на вдумчивую работу…

Облака остались выше, только плавали кое-где редкиемутно-белые клочья. Внизу, насколько хватало взгляда, тянулись буро-зеленоватыеравнины, там и сям бугрившиеся длинными полосами. Ртутно отсверкивали озера —их было много, очень много. И никакого океана Мазур не высмотрел, как ни вертелголовой, таращась то в правый иллюминатор, то в левый.

— До Тиксона еще километров сорок катить, — сказалКацуба, прямо-таки угадав его мысли, — там тебе и все удобства, и работыневпроворот… Если будет работа.

Облачайтесь, соколы мои, — сказал Кацуба. — Тут хоть и лето,а погоды стоят отнюдь не тропические…

Из кабины вышел летчик, не глядя на них, протопал в хвост иопустил дверь-лесенку. В самом деле, сразу же повеяло нешуточным холодом. Всезавозились, натягивая свитера и куртки. Небо было ясное, но какое-тоблекловатое, поодаль рядком стояли несколько АН-2 и АН-24 с выкрашенными вядовито-оранжевый оттенок крыльями и украшенные такими же полосами от носа дохвоста. Совсем неподалеку Мазур, первым спустившийся на бетонку, увиделстандартное здание аэровокзала — унылый серый ящик со стеклянной стеной,украшенный по карнизу буквами Т И К С О Н. Вокруг простиралась необозримаятемно-зеленая равнина, до самого горизонта. В общем, на краю географииоказалось не так уж и жутко. Бывали места и угрюмее.

— Пошли, — распорядился Кацуба. — Не будут намавтобусов подавать…

Подхватив объемистые, но не особенно тяжелые сумки, онигуськом двинулись к вокзалу, казавшемуся безлюдным и вымершим, словно замокСпящей Красавицы.

Когда оказались внутри, сходство со знаменитым сказочнымобъектом еще более усилилось. Обширный зал был практически пуст — сидели застойкой две расплывшиеся фемины в синих аэрофлотовских кительках, у входамеланхолично попивала баночное пиво компания из пяти мужичков (рядом с нимилежала груда выцветших рюкзаков и лежала спокойная серая лайка) да уныло бродилпо залу милицейский сержант.

Прибытие новых лиц, конечно же, стало нешуточнымразвлечением для всех старожилов, включая лайку. Впрочем, взоры в основномскрестились на яркой, как тропическая птичка, девушке Свете, каковую всеобщеевнимание ничуть не смутило.

— Сидим, — сказал Кацуба. — Ждем встречающих. Ктохочет, пусть пьет пиво, зря, что ли, столько упаковок тащили… В самом-то деле,что делать интеллигентным людям, прилетев на край земли? Пить пиво…

Шишкодремов принялся откупоривать банки, с большой сноровкойдергая колечки, далеко отставляя руку, чтобы не капнуть на черную шинель. Мазурот нечего делать стал настраивать дешевенькую гитару, прихваченную радидоскональности имиджа, — бородатые интеллигенты, помимо пива, должны ещебрякать на гитаре, сие непреложно…

— Баяна не взяли, — грустно сказал Кацуба. — Изобразилбы я свою коронную, с которой «Юного барабанщика» слизали…

— А как тебе вот это? — спросил Мазур. — Опознаешь? — илегонько прошелся по струнам.

The nazis burnt his home to ashes,

His family they murdered there.

Where shall the soldier home from battle,

Go now, to whom his sorrow bear?[2]

— Погоди-погоди-погоди… — Кацуба нешуточно удивился. —Мотив мне странно знакомый… Да и словечки… Ежели в обратном переводе…

— Последний куплет, — хмыкнул Мазур.

The soldier drank and wept for many,

A broken dream, while on his chest,

There shone a newly-minted medal

For liberating Budapest.[3]

— Ну ничего себе, — покрутил головой Кацуба. — Это чтоже, и «Родная хата» у нас слизана с импорта?

— Да нет, — сказал Мазур. — Это я так… развлекаюсь.

— Ну развлекайся, музицируй… Рембрандт… — Кацубаскользом глянул наружу, за стеклянную стену, вскочил. — Вот и приехали, сейчасузнаем, что день грядущий нам готовит…

И быстро направился к выходу. Там стоял невидный зеленыйфургончик, УАЗ с белой надписью «Гидрографическая», крайне потрепанный,казавшийся ровесником века. Без всяких теплых приветствий Кацуба тут жезаговорил с двумя, сидевшими внутри. Мазур продолжал лениво тренькать.

— А я «Интернационал» по-французски знаю, —похвасталась Света. — Се ля лютте финале…

— Неактуально, — сказал Вася.

— Погоди, будет еще актуально, — мрачно пообещалШишкодремов с видом садиствующего пророка, получавшего извращенное удовольствиеот черных предсказаний. — Если так и дальше пойдет.

— Это что, опять у Нострадамуса вычитал? — по-кошачьисощурилась Света, державшаяся совершенно непринужденно.

— Сам вычислил, — угрюмо сообщил Шишкодремов.

Света потянулась и пояснила Мазуру:

— Это он у нас на Нострадамусе подвинулся. И Гитлераоттуда вычитал, и Ельцина, и ваучеры. А какой может быть Нострадамус, если самифранцузы намедни писали, что на сегодняшний день имеется десятка трирасшифровок к а ж д о г о катрена? Точнее объясняя, на каждое четверостишие —тридцать расшифровок, причем любая наугад взятая противоречит двадцати девятиостальным. Какие уж тут предсказанные ваучеры, Роберт?