На станции было все так же сумрачно. Ему подумалось, чтоздесь никогда не бывает светло, может стать только темнее, если закончитсязапас топлива для костра, завезенного сюда, наверное, какими-нибудь караванами.Часы над входом в туннели давным-давно погасли, на этой станции не былоруководства, некому было заботиться о них, и Артем подумал, что Хан сказал ему«добрый вечер», хотя по его расчетам должно было быть утро или полдень. — Развесейчас вечер? — недоуменно спросил у Хана Артем. — У меня — вечер, — задумчивоответил тот. — Что вы имеете ввиду? — не понял Артем. — Видишь ли, Артем, ты,видимо, родом со станции, где часы исправны и все с благоговением смотрят наних, сверяя время на своих наручных часах с теми красными цифрами над входом втуннели. У вас — время одно на всех, как и свет. Здесь — все наоборот: никомунет дела до других. Никому не нужно обеспечивать светом всех, кого сюдазанесло. Подойди к людям и предложи им это — твоя идея покажется им совершенноабсурдной. Каждый, кому нужен свет, должен принести его сюда с собой — и тогдау него здесь будет свой свет. То же и со временем: каждый, кто нуждается во времени,боясь хаоса, приносит сюда свое время. Здесь у каждого — собственное время, увсех оно разное, в зависимости от того, кто когда сбился со счета, но всеодинаково правы, и каждый верит в него, подчиняет свою жизнь его ритмам. У менясейчас — вечер, у тебя — утро, ну и что? Такие, как ты, хранят в своихстранствиях часы так же бережно, как древние люди берегли тлеющий уголек вобожженном черепке, надеясь воскресить из него огонь. Но есть и другие — онипотеряли, а может, выбросили свой уголек. Ты знаешь, здесь ведь, в сущности,всегда ночь, поэтому в метро время не имеет смысла, если за ним тщательно неследить. Разбей свои часы, и ты увидишь, во что превратится время, это оченьлюбопытно. Оно изменится, и ты его больше не узнаешь. Оно перестанет быть раздробленным,разбитым на отрезки, часы, минуты, секунды. Время — как ртуть: раздробишь его,а оно тут же срастется, вновь обретет свою целостность и неопределенность. Людиприручили его, посадили его на цепочку от своих карманных часов и секундомеров,и для тех, кто держит его на цепи, оно течет одинаково. Но попробуй освободиего — и ты увидишь: для разных людей оно течет по-разному, для кого-то медленнои тягуче, измерямое выкуренными сигаретами, вдохами и выдохами, для кого-томчится, и измерить его можно только прожитыми жизнями. Ты думаешь, сейчас утро?Есть определенная вероятность того, что ты прав — приблизительно одначетвертая. Тем не менее, это утро не имеет никакого смысла, ведь оно там, наповерхности. Но там больше нет жизни. Во всяком случае, людей там больше неосталось. Имеет ли значение, что происходит сверху для тех, кто никогда там небывает? Нет; поэтому я и говорю тебе «добрый вечер», а ты, если хочешь, можешьответить мне «доброе утро». Что же до самой станции, у нее и вовсе нет никакоговремени, кроме, пожалуй, одного, и престранного: сейчас четыреста девятнадцатьдней, и отсчет идет в обратную сторону.

Он замолчал, потягивая горячий чай, а Артему стало смешно,когда он вспомнил, что на ВДНХ станционные часы почитались, как святыня, любойсбой сразу навлекал на виновных и невиновных обвинения в диверсии и саботаже.Вот удивилось бы их начальство, узнав, что никакого времени больше нет, чтопропал сам смысл его существования. Расказанное Ханом вдруг напомнило Артемуодну смешную вещь, которой он не раз удивлялся, когда подрос. — Говорят,раньше, еще когда ходили поезда, в вагонах объявляли: «Осторожно, дверизакрываются, следующая станция такая-то такая, платформа справа, или слева», —улыбаясь, сказал он. — Это правда? — Тебе это кажется странным? — поднял бровиего собеседник. — Но как можно определить, с какой стороны платформа? Если яиду с юга на север, платформа справа, но если я иду с севера на юг — она слева.А сиденья в поезде вообще стояли вдоль стен, если я правильно понимаю. Так чтодля пассажиров — это платформа спереди, или платформа сзади, причем ровно дляполовины — так, а для другой половины — точно наоборот. — Ты прав, —уважительно отозвался Хан. — Фактически, машинисты говорили только от своегоимени, они-то ехали в кабине спереди и для них право это было абсолютное право,а лево — абсолютное лево. Но они ведь это и так знали, и говорили, в сущности,сами себе. Поэтому, в принципе, они могли бы и молчать. Но я слышал эти слова сдетства, я так привык к ним, что они никогда не заставляли меня задуматься. —Ты обещал рассказать мне, что случилось с твоим товарищем, — напомнил он Артемучерез некоторое время.