Распоряжался в доме Иван Артамонович, крещеный арап, которогодвадцать лет тому назад подарили боярину запорожские казаки – отбили из обоза утурецкого паши. За долгие годы странствий и приключений черный человекнасмотрелся всякого. Удивляться и бояться разучился вовсе, а вот людей виделнасквозь, так что многие в доме его боялись. Взглянет своими черными глазищами,губы толстые чуть подожмет, и уже всё ему про тебя известно: чем провинился, очем думаешь, какому богу молишься. Сам тихий, некрикливый, до чтения охотник.Еще имел особенную забаву – ему пригоняли необъезженных жеребцов из татарскоготабуна, что за Мытным пустырем, и арап их в усадебном дворе обламывал. Накинетаркан – легко, с одного броска – и после по часу, по два гоняет кругами.Жеребец храпит, дыбится, копытами сечет, косится на мучителя бешеными глазами,а Иван Артамонович будто гвоздем к месту приколочен, не шелохнется, толькоскалит свои расчудесные зубы и глаза у него такие же белковатые, как у жеребца.

Боярину арап был предан по-ястребиному – без страха, домогилы. Знал все его тайны и даже далекие помыслы. Если б не чернота, давносидеть бы Ивану начальником в важном приказе, а то и состоять при Матфеевевице-канцлером (по-русски – думным дьяком), но дворецкий скромным положением нетяготился и на судьбу за свое арапство не обижался. Ему довольно было и того,что большое матфеевское хозяйство содержалось в полном порядке, на зависть ипоучение всем, кто попадал в белокаменные хоромы.

Таких счастливцев, правда, было немного, так как АртамонСергеевич гостей отбирал придирчиво. Попасть к нему на «четверговые сидения»,которые Корнелиус для себя окрестил журфиксами, считалось великой честью,достававшейся лишь избранным. В прежние времена запросто заглядывал и сам царь.Слушал клавикорды, смотрел картинки в заморских книгах, пялился на женщин идевок – в доме у Матфеева дам, на европейский манер, выпускали к столу, идержались они не по русскому этикету (глаза вниз, и упаси Боже открыть рот либоулыбнуться), а вольно. Жена Артамона Сергеевича была шотландка, урожденнаяГамильтон, домостроя и старомосковских обычаев у себя не признавала. Свояченици крестниц, свежих и востроглазых, в доме у Матфеева было много, и одну из них,Наталью Нарышкину, вдовствовавший государь пожелал себе в царицы.

Для видимости устроили смотрины, по старинному чину: свезливо дворец девок из хороших родов, разложили по трое в постели – чтоб лежалисмирно, будто спят, и глаз на государя раскрывать не смели. Алексей Михайловичдля виду походил по смотринным опочивальням, посмотрел на сих якобы спящихкрасавиц и выбрал средь них не кого-нибудь, а матфеевскую воспитанницу она ужзнала, что выберет, и лежала без трепета, подсматривала сквозь густые ресницы.

После женитьбы царь на четвергах бывать перестал, но и безнего журфиксы своего соблазна не утратили – только стали живей, свободней, да ивеселее. Здесь угощали изысканно, без московского обжорства, поили не допьяну,как в Кремле, а умеренно, французскими, германскими и итальянскими винами.Посуду с каждой переменой блюд подавали новую, не валили в ту же тарелку. Вцарском-то дворце иную миску раз в год помоют, и то много, а здесь хотьсмотрись в нее, будто в зеркало – сверкает вся. У каждого прибора (не только ложкуподавали, но еще и вилку, а к мясу нож) клали льняную салфетку – чтоб рукивытирать изящным манером, не о платье и не о волосы. На царском приемеКорнелиус раз видел, как камергер Микишка Соковнин, нагнувшись, тайновысморкался в парчовую царскую скатерть, за что бдительным церемониймейстеромМихайлой Щербатовым был немедля выгнан с бранью и затрещинами. У АртамонаСергеевича подобную варварскую сцену и представить себе было невозможно.

Здесь разговаривали прилично, без крика. Не бахвалилисьдедовством, срамных речей не вели, старыми обидами не считались. Беседовали офилософии и политике, о европейских и турецких новостях, с женщинами – прообыкновения версальского и сентджемского дворов.

Артамон Сергеевич был уже совсем старик, лет пятидесяти, аего супруга Евдокия Григорьевна из детородной поры еще не вышла, приносила мужуприплод чуть не каждый год. Правда, из-за злого московского климата дети долгоне жили, умирали в младенчестве – вот и сейчас, при Корнелиусе, хозяйка ходилав черном по годовалому сыночку, преставившемуся на Покров. Но двух чад ГосподьМатфеевым все же сохранил, смилостивился – сына и дочь.

Маленький Андрей Артамонович в свои десять лет был ужецаревым стольником, знал не только грамоте, но еще по-французски, по-немецки,по-английски. На четверговых сидениях читал латинские вирши, и гости емуприлично, на западный манер, хлопали в ладоши. Видно было, что из мальчуганавыйдет прок.

Однако куда больше Корнелиуса занимала канцлерова дочь,Александра Артамоновна, по-домашнему Саша. Хрупкая, беленькая, с круглим лицоми тонким вздернутым носом, с продолговатыми серыми глазами, она представляласьфон Дорну залетной птицей, угодившей в варварскую Московию по прихоти недоброговетра: подхватил нежную птаху, занес ее за тридевять земель, да и бросилпосреди чуждой, дикой чащи. Таких утонченных барышень Корнелиус видел вГамбурге, Амстердаме и Париже, а в Москве встретить не чаял, отчего АлександраАртамоновна показалась ему вдвойне, втройне прекрасней.

Щек она, вопреки туземному обычаю, не румянила, бровей несурьмила, но все равно (а может, наоборот, именно из-за этого) была чудо каксвежа и приятна взору. Однажды вышла к гостям во французском платье, с корсажеми открытыми, ослепительными плечами – так мужчины все умолкли, глазами захлопали,а Корнелиус, раскуривавший трубку, от сердечного сотрясения весь табакпросыпал.

После, ночью, долго ходил взад-вперед по своей горнице и,чтоб утешиться, вспоминал прежние любовные победы. Сашенька, АлександраАртамоновна для капитана фон Дорна была досягаема не более, чем сияющая в небезвезда. Помыслить, и то страшно.

Все же на следующее утро, дожидаясь, пока Артамон Сергеевичвыйдет из кабинета (боярин составлял памятную записку для украинского гетманаи, видно, засел надолго), Корнелиус предпринял диверсию – ни для чего такого,просто невыносимо показалось, что Сашенька его вовсе не замечает, смотритсквозь, а если случайно встретится взглядом и улыбнется, то рассеянно, безсмысла, будто псу дворовому, что хвостом повилял.

Сидел в главной гостевой зале, куда сходились переходы извсех покоев и где непременно рано или поздно должна была появиться боярышня –может, из светелки во двор пройдет, или к матушке, или в библиотеку, или ещекуда.

Капитан прицепил свой лучший кружевной воротник, в ухо вделзолотую серьгу, вороной парик собственноручно расчесал попышней, пустил двумяволнами по плечам. На соседнем стуле лежала шляпа со страусиными перьями,черным и белым. Под тульей был спрятан заветный будильник.