Herr Zaar und Grossfurst aller Russer Selbsterhalter AlexeiMikhailowitz, прозванный русскими Тишайшим, был румян, голубоглаз, с круглойтемно-рыжей бородой. Тучное тело носил трудно, переваливался на слабых,пухнущих ногах. В оранжерее его величество прохаживался веселый, улыбчивый,мурлыкал под нос то ли духовные гимны, то ли что-то более легкомысленное. В первыйраз, подглядывая через толстое стекло в мелком переплете, Корнелиус только дивудавался – так мало этот добродушный толстяк походил на каменного болвана, чтопринимал в Грановитой палате чужеземных послов. На аудиенции царь сиделнедвижной золотой куклой, даже глазами не поводил. Будто и не живой вовсе, анекая аллегорическая персона, олицетворяющая грузность и неповоротливостьТретьего Рима.

А между тем, как скоро понял фон Дорн, его царскоевеличество был хоть и грузен, но очень даже поворотлив и падок на всевозможныезабавы. Молодая царица Наталья, воспитанница и свойственница АртамонаСергеевича, любила веселье и разные кунштюки, а супруг во всем ей потакал.Необъятная держава жила постно и скучно, музыки не слушала, театров не ведала,а в царских покоях имелся и свой оркестр, и балет, и «смехотворное действо» соскоморохами, и лицедейская труппа. Вот уж воистину quod licet Jovi[10]. Взапретные шахматы Алексей Михайлович воевал чуть не каждый день, для чегодержал специального ученого шута Валтасара – тот один не боялся великогогосударя обыгрывать, хоть и бывал за такую дерзость бит клетчатою доскою потемечку. Правда, бил царь по одышливости некрепко, а жалел побитого сильно – инаграждал, и жаловал, так что в накладе Валтасар не оставался.

Во внутренних царских покоях чудесно распевали сладкогласыептицы, многоцветные попугаи кричали из клеток – кто божественное, а кто иобидное. Непривычные, кто наверх впервые попадал, бывало, пугались дополусмерти. Как выкрик – хохластый краснозобый Каролус: «Башку с плеч!» – такчеловек за левую грудь и схватится.

Еще в тронной зале, близ царского места, стояли двамеханических льва – медных, с кудлатыми гривами из овечьей шерсти. Если вособом чулане рычаг повернуть, львы разевали зубастую пасть, зыркали страшнымиглазами и утробно рычали. Тоже многих, кто и без того пребывал в благоговении итрепете пред высочайшими очами, оторопь брала. А государь радовался, по бокамсебя хлопал, и бояре много смеялись.

В хорошем расположении любил Алексей Михайлович шутки ивовсе простые. Как-то на большом пиру Корнелиус наблюдал, как царь и великийкнязь подозвал к себе обер-камергера (по-русски «постельничего») князяСкарятинского, якобы для особенной милости – собственноручно напоить из кубка,а сам нарочно пронес вино мимо вытянутых трубочкой боярских уст и давай литьренское вельможе на лысину и за шиворот. Изволил смеяться мелким жирным смехом,и обер-камергер тоже был доволен государеву веселью, подхихикивал и благодарил,а прочие завидовали.

Один раз, проверяя караул на крыше царского терема, где былзимний сад и пруд, Корнелиус видел, как царь в европейском платье – камзоле ичулках – лежал на скамье, положив голову на колени царицы, а ее величестволовила блох в густых волосах самодержца. Капитан подивился не самой ловле блох.Дело обычное, на дворцовых пирах все почесывались, и Алексей Михайлович неленивей других (один лишь капитан дворцовых мушкетеров, благодаря заветнойкоробочке подмышкой, стоял недвижно) – подивился европейскому платью. Когдарассказал об этом матфеевскому мажордому Ивану Артамоновичу, тот поведал, чтоцарь Алексей сызмальства привычен к немецкой одежде – воспитатель бояринМорозов приучил. Русскую одежду, тяжелую и неудобную, государь не любит, ноносит по обязанности, как подобает православному монарху. В домашности же, безчужих глаз, дает себе волю. А пять лет назад, когда ухаживал за будущейцарицей, то и бороду сбрил, чтоб Наталье Кирилловне угодить. Потом, правда,снова отрастил – опять-таки из богобоязненности.

От той же богобоязненности государь во все посты – а их наРуси великое множество – по понедельникам, средам и пятницам пищи в уста непринимает, в церкви стоит по шесть часов на дню, кладя до полутора тысяч земныхпоклонов. К царице же, хоть и любит ее безмерно, входит в опочивальню раз в тримесяца, и этим благочестивым целомудрием все русские очень гордятся, тем болеечто, невзирая на воздержанность, чад Алексей Михайлович народил много: у еговеличества трое сыновей да шестеро дочерей, а еще шестерых принцев и принцессГосподь прибрал в младенчестве и отрочестве.

Из царских детей Корнелиусу больше всего нравиласьвосемнадцатилетняя Софья Алексеевна. Была она не такая, как другие царевны, чтотайком, через дверную щель или из-за решетки подглядывали за пирами и приемами,а смелая, с пытливым и ясным взглядом, и на речь прямая, не стеснительная.Проверяя караулы вокруг Каменного терема, где светелки царевен, капитан не развидел, как Софья стоит у окна и смотрит не в землю, как положено русскойблаговоспитанной девице, а вверх, в небо, и щеки у нее в розовых пятнах, авзгляд затуманенный. Видел ее и в саду, с книгой, что и подавно былоудивительно. А однажды, когда фон Дорн дежурил в галерее Потешного дворца,принцесса вдруг подошла и заговорила по-французски – спросила, слыхал ли он окомедиях парижского сочинителя Молиера и может ли добыть для нее в Немецкойслободе хоть какое из его писаний. Корнелиус про Молиера ничего не знал, нообещался спросить в книжной лавке Бромелиуса – и выполнил просьбу ее высочества,принес пьесу под названием «George Dandin, ou le mari confondu», робея зафривольное содержание. Получил в награду перстень с яхонтом, раз в десятьдороже книжки.

Была б Софья хоть чуточку помиловидней, Корнелиус, верно,преисполнился бы невозможных мечтаний, но, во-первых, в ту пору ему уже было оком несбыточно мечтать, а во-вторых, царевна была собой нехороша: широка вкости, тяжела подбородком, с землистой кожей. Да зачем царской дочери красота?Все равно один путь – в монастырь. Российских принцесс за чужеземных государейне выдают, чтоб не поганить православия; за своих вельмож тоже – зазорноцарской дочери с холопом на перину ложиться.